Для общего понимания эстетики Рембрандта важна картина «Моисей, разбивающий скрижали Завета»: изображен законодатель, принесший народу моральные заповеди (законы) – и вот пророк разбивает бесполезные перед лицом себялюбия своды законов. Заявление о бесполезности права среди евреев, бесправного народа, оказывается важным для всех людей в принципе. Закон, как считает Моисей, не может существовать избирательно – соблюдаем одними и не соблюдаем другими. Чего стоят права суверенного государства, если они признают наличие бесправия вне своих суверенных границ? Право быть человеком – насколько выше прав гражданина?

Подводя итог рассуждению о портретах евреев, надо сказать простую вещь: иудей принципиально не принимает никакого закона, кроме божественного, и всякому государственному праву будет чужд. В эпоху торжества права как религии писать портреты евреев – значит понимать гуманизм особенным образом. Рембрандт писал не столько евреев, как принципиальную оппозицию праву суверенного государства, оппозицию морали бюргера, – Рембрандт писал отверженных. Рембрандт написал историю еврейского племени и портреты скорбных иудеев ради того, чтобы сказать: вне отверженных нет вашей свободы, вашей веры, ваших прав. Категорический императив будто бы наследует христианской морали, но редко где, помимо холстов Рембрандта, можно увидеть этот принцип наглядно.

Стивен Недлер в своей фундаментальной работе «Евреи Рембрандта» (Steven Nadler, Rembrandt’s Jews University Chicago Press, 2003) описывает противоречивое отношение Голландской республики к еврейским общинам. Голландия, вне всякого сомнения, стала страной уникальной терпимости по отношению к иудеям: им разрешено было селиться в республике, и Голландия приняла беженцев из Испании и Португалии. Более того, иудейская культура, в известном смысле, стала своеобразной модой – и как этнографическая диковинка, и как компендиум знаний (медицинских в первую очередь, но появилось даже увлечение гебраистикой). Иудеи допущены до некоторых видов деятельности (врачебная практика с ограничениями, ювелирное дело, банковское дело, табачная торговля и т. п.), разрешены религиозные отправления. Это объективные факты; что касается восприятия обществом еврейской общины внутри себя, то здесь отношение амбивалентное, и надо рассмотреть обе стороны вопроса.

Подобно гражданам прочих государств, граждане Голландской республики отмечают опасность и пагубу еврейского присутствия в стране. Недлер упоминает отношение к еврейскому вопросу Гуго Гроциуса, крупнейшего юриста того времени. Свой трактат «Увещевание касательно ограничений, наложенных на евреев в Голландии и Западной Фрисландии» Гроциус завершает следующим пассажем: «Вследствие недостаточной проницательности (…) было позволено евреям селиться в этой стране в огромных количествах. Также ошибочным было то, что евреев пускали в города с обещанием предоставления им широких прав и возрастающих привилегий; это было сделано лишь ради частной выгоды и торговли, но не принимая в расчет славу Божью и благо народа».

Как видим, в век торжества права ограничение в правах некоторых меньшинств есть всего лишь один из параграфов, находящихся внутри общего закона. Дискриминация евреев – даже внутри республики, только что освободившейся от внешнего гнета и по сценарию собственной судьбы способной понимать, каково жить при ущемлении прав, – есть нормальная практика демократического общества. Наивно предполагать, что некий абстрактный гуманизм того времени (например, миролюбие и человечность Эразма) способен иначе посмотреть на еврейский вопрос. По выражению Эразма Роттердамского, «евреи – самая пагубная чума и самый опасный враг учения Христа»; в той или иной форме это убеждение впитал всякий христианский гуманист того времени. Бунтарь Джордано Бруно, испытавший на себе, каково быть отверженным, ненавидел иудеев, а Лютер считал, что после Сатаны у христианина нет большего врага. Ни Эразм, ни Гроциус, в сущности, не сказали ничего, что противоречило бы мыслям людей, ответственных за собственное государство и собственное племя. Взвешенный антисемитизм гуманистов есть явление традиционное: принимая такой или отвергая, следует относиться к антисемитизму европейской гуманистической культуры как к данности. Антисемитизм Хайдеггера, поддержавшего гонения на своего учителя Ясперса, укоренен столь глубоко, что трудно не вспомнить позицию Эразма, Бруно, Лютера и сотен мыслителей, которые формировали европейскую культуру. Можно изумляться тому, что Рембрандт не принял (не заметил?) общей установки; впрочем, как говорилось выше, существовала своего рода и мода на культуру иудаизма. Культура эта, однако, не могла быть укоренена в пластические искусства Европы, оставалась предметом описания.

Интерес к иудаизму как к экзотическому элементу в повседневной жизни, очевидно, существовал. Эммануэль де Витте наряду с многими интерьерами христианских церквей пишет интерьер синагоги («Интерьер Португальской синагоги в Амстердаме», Рейксмузеум, Амстердам). Якоб Рейсдаль, мастер трагического ветреного пейзажа, создает два варианта «Еврейского кладбища» (1655, Институт искусств, Детройт; 1660, Дрезденская картинная галерея). Геррит Беркхейде пишет «Вид на Сефардскую и Ашкеназскую синагоги в Амстердаме» (Штеделевский институт, Франкфурт). Среди иудеев высок процент потенциальных покупателей. Рембрандтовское окружение в Амстердаме – это сефарды, евреи из Испании и Португалии (sephards – слово, обозначающее «испанский» на иврите), в большинстве своем обеспеченные люди; сефарды и ашкеназы (выходцы из Польши и Центральной Европы) не смешиваются. Соседи мастера на Бреестраат (центр еврейского квартала, где мастер поселился и жил вплоть до того, как, разорившись, вынужден был отказаться от большого дома) – богатые врачи и раввины испанского и португальского происхождения. Постоянными заказчиками богатые соседи не стали, свидетельств мало, хотя Рембрандт выполняет несколько заказных портретов (гравирует, а затем пишет маслом портрет доктора Эфраима Буэно, которого до того писал и Ян Ливенс), а в 1637 г. заключает примечательный контракт с Самуэлем д’Орта, выходцем из Португалии. Д’Орта собирался торговать произведениями Рембрандта, и, по условиям контракта, мастер сам не имел права продавать свои вещи; Рембрандт не выполнил условия контракта, и продолжения история не имела. Иудейский коллекционер – явление не единичное в Голландии того времени. Гаспар Дуарте, Исаак Оробио де Кастро, Францискус Молло (эти имена приводит в своей монографии Недлер) становятся последовательными собирателями; причем иные даже приобретают жанровые сцены. «Стены в доме Яна Кардосо были декорированы жанровыми сценами (включая “Кабачок” Броувера), натюрмортами, портретами, батальными сценами, мифологическими картинами и, конечно, библейскими сценами (Ковчег Ноя, Товий, Илия), всего тридцать семь произведений». Это потрясающее свидетельство попытки ассимиляции в культуре, как порой случается; иное дело, насколько культура позволяет эту ассимиляцию. Португальский еврей приобретает изображение голландского крестьянина, выпивающего в кабачке, но приобретет ли голландский коллекционер портрет еврея? Абрахам Бредиус (Abracham Bredius), каталогизатор работ Рембрандта, считает, что одна пятая часть из портретов, написанных художником, это портреты евреев – тем самым огромное количество. Разумеется, в большинстве случаев эти портреты маслом, зарисовки голов, наброски, офорты самими моделями приобретены не были. Очевидно, что и для голландца портрет еврея интереса представлять не может. Община, в центре которой оказался художник, с одной стороны, была ассимилирована в городе – евреи носили те же костюмы, что и голландцы, так же стригли бороду и т. п.; с другой стороны – иудейская община всегда, в любой стране пребывает государством в государстве. Художник (Эмануэль де Витте, Ян Ливенс, Якоб Рейсдаль) может описать экзотического чужестранца (ср. Рубенс пишет портрет африканца, Делакруа и Матисс – алжирцев), но они ни в коем случае не отождествляют свой внутренний мир с миром модели, как происходит в отношении портретируемого представителя своего народа. Еврейский врач в принципе не может появиться на групповом портрете голландских докторов, еврейское лицо не окажется среди лиц на групповом портрете стрелковой роты. То, что еврей в принципе чужой для любой государственности, то есть для любого сообщества, связанного территорией, природой, обычаями, материальной культурой – очевидно. Князь Трубецкой, основоположник евразийства, выразил эту мысль совершенно ясно: «евреи (…) являются для России-Евразии совершенно посторонним телом. Психологические черты, свойственные их расе, чужды истории и культурному облику России-Евразии и оказывают разлагающее влияние на коренное население. И потому следует евреям запретить занимать в России-Евразии какие бы то ни было должности, а коренному населению запретить вступать в брак с евреями или с представителями каких-нибудь других чуждых Евразии рас, например, с неграми, индусами и пр., так как при скрещивании расовые черты только расщепляются по законам Менделя, но не перестают существовать как таковые». Вне зависимости от того, осуждать эту точку зрения или нет, очевидно, что феномен еврейства не мог быть связан с европейским искусством, укорененным в плоть европейской культуры. Итальянский архитектор эпохи Муссолини говорил о «лучезарном торжестве упорядоченности», и эта поэтическая метафора в равной степени относится и к структуре комедии Данте, и к египетской пирамиде, и к фашистской архитектуре, и к римским построениям когорт; относится это определение и к академической эстетике, базирующейся на римской пластике и тем самым опирающейся на имперский идеал.