Померк однажды белый свет.

Меня ты не увидел. Что ж…

В сонм нелюбимых я вступила.

Молюсь: пусть мне достанет силы,

Чтоб не раскрыть святую ложь.

Мы дышим воздухом одним,

И в том теперь моя отрада.

Не открывай конверт, не надо.

Огонь. Зола. И горький дым…

Стихи Эмилии, которые я периодически перечитываю, просятся, чтобы их переложили на музыку, но в последнее время мне совсем не пишется. Когда в душе и мыслях сумбур, трудно сосредоточиться, и звуки продолжают парить вокруг, не желая соединяться во что-то цельное. Разноцветные бабочки, не живущие стаей, их невозможно приручить, не удается приманить… Прилетают, когда сами захотят этого, и, если им будет угодно, могут опуститься на твою макушку, чтобы поделиться тончайшей, едва уловимой энергией, с которой начинается творчество.

Но сейчас от меня самой исходят токи, отталкивающие все едва уловимое, тонкое, чудесное… Такое, как музыка. Хорошо хоть пальцы знают свое дело и собирают с гитарных струн мелодии, которыми заслушиваются мои старички.

Этим вечером со мной соперничает дождь, барабанит по подоконнику, но, как ни странно, мне это ничуть не мешает. Только слегка отвлекает заботой, как добраться до дома, ведь я забыла зонт? Придется вызывать такси, а я их не люблю: в этих машинах всегда звучат отвратительные песни и бывает накурено. Знаю, что замечания не сделаю, поэтому просто избегаю таких поездок… Но сегодня, видно, придется.

Поникший Борис Михайлович сидит у окна, и кажется, будто он смотрит на свое отражение, но я догадываюсь, чье лицо мерещится ему в темном стекле. После смерти Эмилии он чувствует себя виноватым, хотя вряд ли кто-то упрекнул его хоть словом. Да и в чем упрекать? Не может человек заставить себя полюбить кого-то. А терпеть ее влюбленность… Зачем это ему?

Замечаю, что Профессорши нет среди моих слушателей, но это неудивительно, она редко захаживает на музыкальные вечера. Без Эмилии они проходят тихо, задумчиво. Это она была «зажигалкой», всех увлекала танцем, неугомонная, назойливая, несчастная… Теперь все, что она совершала, как вела себя, кажется мне выплесками отчаяния. Поздняя любовь куда безнадежнее первой. Уже не утешишь себя тем, что все впереди.

«Огонь. Зола. И горький дым…»

В перерыве я решаюсь постучать в комнату Веры Константиновны. Никакого отклика. Но я все же приоткрываю дверь, заглядываю в полумрак. Пахнет лекарствами. На постели горой возвышается нечто бесформенное — Профессорша укрыта одеялом, поверх которого накинут плед, и все это скомкано, сбилось громоздкими складками.

— Вы не спите? — спрашиваю шепотом.

И неожиданно слышу:

— Заходи.

Прикрыв за собой дверь, чтобы никто не помешал нам, я ставлю гитару к стене и сажусь на стул напротив кровати, не придвигая его — вряд ли Вере Константиновне по душе, когда нарушают границы ее личного пространства… Она не из тех.

— Неважно себя чувствуете?

Ее ответ заставляет меня вздрогнуть:

— Померла.

Но Профессорша уже добавляет:

— Померла наша Эмилия… Шалава такая! И тут юркнула вперед.

Уже то, как простонародно она изъясняется, дает понять, что Профессорша не в себе. Я, конечно, не ожидала, что смерть Эмилии вызовет у нее восторг, но не думала, какой тоской отзовется в этой непрошибаемой женщине уход ее вечной оппонентки.

Мне нечего ответить на это… Не произносить же банальности, вроде того, что у бога свои планы, и никому из нас не известно, сколько ему отмерено. Это Вера Константиновна знает и без меня. Утешать тоже глупо… Так что я продолжаю молчать, просто сижу рядом.

— Спасибо, — вдруг произносит она.

Я не спрашиваю: за что? Мы понимаем друг друга. Но то, о чем она просит минуту спустя, застает меня врасплох:

— Сыграй мне. Знаешь этот романс Камбуровой на слова Пабло Неруды?

— «Романс о жизни и смерти»?

Профессорша гудит нечто неразборчивое, а я понимаю, что впервые буду исполнять эту вещь для кого-то другого, обычно пою ее в одиночестве, не на слуху она… Пою негромко, чтобы никто не прибежал на голос, но, похоже, в эту комнату никто и не заглядывает. С постели не доносится ни единого звука, но я и не предполагала, что Вера Константиновна станет подпевать. Понимаю: сейчас для нее уже все стало личным в этих нерифмованных строках, но последние слова позволяют ей слиться с поэтом воедино:

Я просто — профессор жизни, студент факультета

смерти,

Если же знанья мои вам не нужны –

Я молчу, хотя и высказал все.

Когда гитара затихает, я слышу сдавленный стон, потом рыданья и бесшумно выхожу из комнаты. Ей не нужны утешения, она хотела этих слез, а они все никак не шли. Хочется верить, что я помогла ей…

Вызывать такси не пришлось, дождь кончился. Я иду по мокрой улице, перебегая взглядом с одного блестящего отражения фонаря к другому. Путь мне пересекает молодой шустрый голубь. Его сородичи, верно, уже спят, а его манит жажда приключений.

— Будь осторожен, — прошу я его. — Хоть у вас реакция и куда лучше, чем у людей, но сколько вашего брата гибнет на дорогах…

На душе тяжело, но это не связано ни с Эмилией, ни с Профессоршей, ни с Борисом Михайловичем — у меня с утра давит сердце. Ночью Макс исповедался мне, и его боль застряла в груди осколком. Я знаю, он ждет от меня ответной откровенности, хотя даже странно — зачем ему понадобились подробности моей жизни? Разве я значу для него хоть что-то?

Но не отпускает ощущение, будто я обязана рассказать о себе. Увидит ли это Макс? Услышит ли? Ведь неведомый Распорядитель Снов демонстрирует нам не каждый час жизни другого… По какому принципу он отбирает мгновенья? Как определяет, какие весомее?

Это не дано ни понять, ни выяснить. А Макс ждет… Или я и это придумываю? Неважно. Мне самой не терпится выговориться, хотя еще не знаю — стало ли Максу легче после исповеди?

Поозиравшись, я убеждаюсь, что улица пуста, даже голубь скрылся под аркой, и улыбаюсь своему незримому приятелю:

— Если ты меня слышишь, Макс, хочу тоже кое-что рассказать о себе. Доверие за доверие, так сказать. Начну так же: зовут меня Женя Ширина, и я — алкоголик. Шучу! У нас немного не то общество, да? А какое? Почему вообще нас с тобой свели эти странные сны? На первый взгляд у нас нет ничего общего, да? Ты… уж прости — столичный мажор. А я… Ну ты сам уже все знаешь обо мне. Я нашла лишь одно пересечение наших судеб: мы выросли без материнской любви. И не говори, что на тебе это