Шрифт:
Закладка:
– Эти «никто», похоже, могут многое.
– Очень многое.
– Ты говоришь загадками.
– Это в обычае у драконов, – заметил Бон. – Ты рассказывал кому-нибудь о том, что ходил к башне?
– Здешним корчмарям. Но они не выдадут.
– Больше никому об этом, даже хунг. Запомни: ты никогда не ходил биться с драконом, они тебя приводят в ужас. Люди подумают, что ты трус, слабосильный, способный только убегать. Именно это тебе и нужно. Держи свои таланты в тайне.
– Дай мне гарантии того, что ты сдержишь слово, – попросил Кестель.
– Слово дракона. Ты должен мне поверить, иначе будем драться до бесконечности, без всякой надежды для нас обоих.
– Это не гарантия.
– Ты говоришь так потому, что ничего не знаешь о драконах, – заметил Бон.
Следующую минуту Кестель молчал, бессмысленно уставившись в пустую чарку, а Бон сидел неподвижно и не издавал ни звука.
– Я согласен, – сказал Кестель.
– Замечательно! Я рад тому, что нам уже не придется сражаться.
Бон встал и пошел к выходу, но у дверей обернулся.
– Когда отдашь мне мозаику, я впущу тебя в башню. Тогда сделаешь, что захочешь, и твоя девушка… она тоже сделает, что захочет. Но знай: то, что ты увидишь в башне, может тебе не понравиться.
– Что ты сделал с ней?
– Я ничего с ней не делал. Но то, что ты увидишь в башне, тебе точно не понравится. Я хочу быть честным с тобой и потому говорю уже сейчас.
– Ты точно ничего не сделал с ней?
– Точно. Кестель, я даю слово: с ней не случилось ничего плохого. А если что и есть ценного и крепкого на этом свете, так это слово дракона. Потому повторяю еще раз: тебе не понравится увиденное. Потому если хочешь отказаться от нашего соглашения – откажись сейчас.
Бон отвернулся и вышел, теперь уже без колебаний. Женщина в маске последовала за ним.
Кестель остался сидеть. Его сердце будто сжали в кулаке.
Ту ночь Кестель слонялся по городу, погруженному в ночной мрак. Желание поспать так и не пришло, Кестель вернулся к знакомой корчме, чтобы начать там трехмесячный кутеж, но оказалось, корчма уже не работает. Она не обанкротилась за несколько прошедших часов, но подчистую сгорела. В городе говорили, что ее проглотил огонь.
Кестель вспомнил слова Бона и подумал о том, что дракон очень серьезно относится к заключенной сделке. Уже не осталось ни единого свидетеля их разговора – ни живого, ни даже стен. Не осталось никого, кто мог бы догадаться о походах Кестеля к башне.
Было жалко старых корчмарей. Они заплатили страшную цену за свою доброту. Наилучшие поступки бывают причиной наигорших несчастий. Кестель страшно разозлился на Бона.
Но ведь тот лишь исполнил обещанное. Бон сказал, что никто не знает и не должен узнать – и вот тебе. И лучше ему, Кестелю, тоже исполнять обещанное.
Свинопаса воскресил уж точно не Бон. Он уж точно будет держаться поодаль, пока Кестель не соберет мозаику. Дракон знает, что Кестеля нельзя убить.
Но кто же тогда?
Он подумал о маге, идущем за Алией.
«Тебя ожидает страшная судьба – страшней смерти».
Но что страшней настоящей смерти, когда раз – и навсегда?
Вдверь постучали, и Кестель обернулся. Кто это? Дунтель?
Женщина.
Темный плащ, перчатки из рыбьей чешуи, маска трески на лице. Кестель уже где-то видел эту маску. Он поднялся и встал так, чтобы быть неподалеку от меча.
Женщина сняла маску.
– Виана! Наконец-то.
– Моя вина. Я проворонила твой приход в Арголан. Я и представить не могла, что ты управишься так быстро.
– Я шел через…
– Я знаю, – сказала Виана. – Теперь уже знаю.
Одежда вся покрыта пылью, лицо усталое, измученное, постаревшее, под глазами круги.
Следом зашли двое воинов, старик и молокосос. Молодой обвел взглядом комнату, затем бессмысленно уставился на Кестеля.
– Это Парс, он всегда очень бдительный, – с легкой улыбкой пояснила Виана. – Мильксоана ты знаешь.
Охранники Вианы, пусть и без мечей. Княжеский эдикт под страхом смерти запрещал хунг носить оружие. Зато под плащами у них были особые доспехи, покрытые выделениями подземного жука, надежно защищающие от почти всякого острия. Ради этого «почти» в войну с хунг приобрели популярность длинные тонкие стилеты. Но эдикт ничего не говорил про доспехи.
Оба воина опирались на трости – стальные, резные, остроконечные. В случае чего такую трость можно употребить вместо меча. На боку – короткие ножи, якобы для резки мяса. К этому не мог прицепиться ни один стражник, пусть и знал, что такими ножами часто резали и человечину.
Даже и пояса, много раз обвивавшие тела, были не из кожи, но из темного материала с очень твердыми и острыми краями. Кестель видел, как такими поясами отрубали головы. Хотя, по княжескому эдикту, пояс не был оружием. Право не успевало за изобретательностью древних мастеров.
Формально хунг были безоружными. На деле мало кто отважился бы их зацепить.
– Долго ехали? – спросил Кестель.
– Сутки. Мы вообще не спали, а отдыхали, только чтобы кони не пали под нами. Пойдешь с нами? Мы должны подтвердить мою личность, – сказала Виана.
– Хотите умыться, отдохнуть?
– Я хотела бы, но важнее всего сейчас подтвердить свое появление. Мы тут соседи – мои люди займут апартаменты этажом выше.
У Вианы было тяжело на сердце. Удивительно знать, что вскоре умрешь – и всеми силами добиваться своей гибели.
И для начала следовало показать себя властям Арголана.
– Бой завтра, – сказал Кестель.
– Я буду готова.
– Ты встретишься с ней сегодня?
– Я встречусь с ней всего один раз.
Виана пошла без маски, с собой взяла троих: пару телохранителей и карлика, державшегося немного поодаль. Виана свернула в боковой коридор, потянула Кестеля за рукав, пояснила:
– Здесь срежем.
Она хорошо знала Арголан, хотя он был единственным подземным городом, никогда не принадлежавшим хунг. Ей нравилось снова вдыхать его прохладный воздух.
– Виана, я видел, как она дерется. Она в отличной форме. Ты считаешь, что…
– Не вмешивайся, – сухо посоветовала Виана.
Кестель всегда задавал слишком много вопросов, причем таких, на какие Виане вовсе не хотелось отвечать – и не только потому, что сам он не слишком хотел отвечать на ее вопросы.
Оба вместе добивались одной цели, собирали мозаику, но у каждого оставались свои тайны. Виана не любила разговаривать с Кестелем, и не только потому, что он говорил скупо и нехотя. Виану злило то, что она сама должна многое укрывать от него.
