— И какие шансы, что они решат нас отпустить?

— Невеликие. Транникия хоть и дружна с Ронгорном, но та ещё клоака. Вроде все тихо-мирно, и тебя не трогают, если ведёшь себя прилично, и дорогу крылатым не переходишь, а если перешёл или не так посмотрел... В общем, не знаю, что будет, но не думаю, что нас скоро отпустят.

— Крылатым? — не понял я. — Это эти что ли?

— Ага. К воякам тут особое отношение. Они вроде и за порядком следят, но сами лютуют почище разбойников.

— Ясненько. Продажные полицаи и у нас есть.

— Не знаю, кто такие полицаи. А эти продажные, не продажные, а негодяи порядочные. Туда идут не столько ради денег, сколько ради безнаказанно творить беззаконие. Рядом с моим отрядом в Оргашите были эти — их даже орки не переварили, а уж они до чего миролюбивы и терпимы!

Лех улыбнулся в бороду, кажется, вспоминая своих зелёных знакомых, коих у него в Ронгорне было довольно много. И я его понимал — мне орки тоже импонировали.

***

И потянулась самая ужасная неделя в моей жизни. Кормили нас... Ну можно сказать почти не кормили, даже Рися схуднул уже через пару дней, питаясь сухарями да объедками, которые нам кидали через прутья как собакам. В туалет мы могли сходить два раза в день. И если сначала я не мог ничего сделать, потому что на меня пялились, и приходилось иногда терпеть дольше, то через пару дней, было уже как-то плевать.

Пару раз в день нас вытаскивали из клетки, бросали на землю и начинали бить ногами. Даже голову закрыть не удавалось, потому что руки так и развязывали. Били долго и больно. За то, что разговаривал, косо посмотрел, долго ссал, спал, жрал.

Все тело ломило, глаза заплыли, и я почти ничего не видел. В волосах запеклась кровь, руки немели, и я думал, что больше никогда не смогу двигаться, но на вторые сутки нас развязали, и мы смогли размяться. Воняло от нас жутко, воды давали пол фляги на троих на день. Старались экономить, как могли.

Друзья мои выглядели также как я. Похудевшие, с заплывшими лицами, грязные, в окровавленной и рваной одежде.

Раньше я избегал драк. Нет, конечно, как и всем приходилось получать по роже, и на стрелки в школе ходили. Шли на соседний двор стенка на стенку, но я это дело не любил и участвовал только, чтобы не ударить в грязь лицом перед товарищами. Боец из меня был так себе, и огребал я постоянно. Однако меня никогда не били так часто и так остервенело, как эти упыри. К концу недели я научился жить с постоянной болью. Боль примеряла с самим собой, учила абстрагироваться от реальности. Поэтому с каждым новым разом я отключался все быстрее и очухивался уже в клетке, куда мое тело затаскивали, пока я бывал в отключке.

Я очень переживал за Марти. Нет, я знал, что он не пропадет и всегда добудет себе еду и найдет воду, но боялся, что мой кот совсем одичает в неприветливых лесах Догрила.

Через неделю мы внезапно выехали на поле. Именно в тот момент, когда яркий солнечный свет резанул по глазам, я осознал, как же долго мы пробыли в лесу и какой там царил мрак. Первые пару часов приходилось жмуриться, глаза слезились и болели, но постепенно мы привыкли к новым ярким краскам мира. По виду Транникия ничем не отличалась от Ронгорна: леса, посадки, поля, деревушки, но даже в летних весёлых пейзажах чувствовалась какое-то отчуждение. Пессимизм, страх, недоброжелательность. Быть может, дело было и в наших провожатых, но все же...

Ещё через пару дней мы достигли его. Большого города, что серой грудой камней возвышался на холме. Окружённый крепкой неприступной стеной, тремя рвами, через которые были перекинуты аж три подъемных моста, он казался нелепой горой среди зеленых полей. Из разговора крылатых я уяснил, что это один из крупнейших городов Транникии Мортербран.

Чахлые деревушки вокруг города выглядели уныло, несмотря на живописные места. Народ, снующий по дороге, провожал нашу процессию презрительными взглядами. «Добрые» чумазые детишки поднимали пыльные камни с дороги и кидали в нас, сопровождая до самых рвов криками: «Душегубы, негодяи, падлюки соровские!»

Еще на подъезде к первому мосту в нос ударил адский запах помоев и тухлой воды. Из клетки было видно, что вода во рвах больше похожа на болотную жижу, заросшую ряской. А на ней лежали кверху брюхом гниющие под палящим солнцем мелкие рыбешки.

В самом городе смрад стоял невыносимый. Я думал, у нас в клетке пахло так себе, но это ничто по сравнению с амбре Мортербрана. Горожане выглядели как иллюстрации к страдающему средневековью: грязные одежды, дырявая обувь, гнилые зубы. Встречали нас, мягко скажем, неприветливо. Крики, плевки и улюлюканье сопровождали процессию до самого замка, который располагался в центре города.

Три башни из того же серого камня. Массивная решетка на воротах, которую подняли, чтобы пропустить нас и тут же вернули на место. Площадь не слишком большая: слева конюшни, справа еще какие-то постройки, прямо ступени и высокие двери. Однако нас повезли дальше. За поворотом начинался пологий спуск в недра холма, довольно широкая дорога, чтобы можно было разъехаться двум экипажам.

Нас накрыл сумрак, и мы оказались в каменной кишке, где на стенах горели факелы. По двум сторонам находились двери и решетки, за которыми можно было разглядеть тесные комнатки. Кухня, где поварихи трудились не покладая рук. Тесная коморка, где за квадратным столом играла в кости охрана. Склад, заваленный мешками. Возможно, винный погреб, судя по большим дубовым бочкам.

Наконец, процессия остановилась, и нас за шкирки выволокли наружу. Сопротивляться было бесполезно, да и не стоило. Печень и почки уже и так отбили конкретно.

Провели нас в боковой коридор с кучей решеток. Тюрьма. Что происходило в камерах, видно не было, но периодически я слышал приглушенные стоны и невнятное бормотание, доносившееся из темноты. Спина покрылась липким потом. Я уже представил, что нас здесь ждет. Надежда выбраться отсюда живым таяла с каждым шагом.

Меня вели первым, поэтому, когда мы остановились у одной из решеток, и охранники начали возиться с ключами, я обернулся на друзей. Их не было! Вот черт! Как я не заметил пропажи?

Меня толкнули в камеру и я, споткнувшись о грязный тюк, растянулся на полу. Кое-как поднявшись, огляделся. Сумрак камеры три на три метра рассеивал лишь свет из прямоугольного отверстия