Шрифт:
Закладка:
Нам с сестрой тогда подарили на Новый год кукольные кровати – две одинаковые восхитительные кукольные кровати для наших больших кукол Виол: металлические, с настоящей панцирной сеткой и комплектом из матрасика, одеяла и подушки. Матрасики тоже выглядели как настоящие: стеганые, в красно-белую полоску. Мы поиграли возле елки, и нас отправили спать: за столом шумно выпивали люди, которых я не помню, – помню только чувство, что мой дом больше не был моим домом. Во сне я летала под потолком на огромной сове, схватившись за перья, и сверху смотрела на длинный стол с перевернутой посудой, из которой все растеклось и вывалилось. Утром кукольные кроватки были липкие и плохо пахли, матрасик, подушка и одеяло промокли и пожелтели. Никто не сказал мне, что папа в них наблевал – как и многое другое, это у нас никак не называлось, – но я поняла без знания процесса и слова, одним ощущением: вчера произошло что-то, от чего сегодня случилось это.
Никакой кирпичной башни за нашим домом не было – я ее придумала. Я тогда везде мысленно пристраивала башенки: средневековые, с зубчиками, любой привычный вид, даже погорелый клуб Фрунзе через дорогу становился лучше, если за ним возвышалась изрядного размера средневековая башня. Я сидела на подоконнике в полной темноте – родители на работе, сестра в садике, а я как бы болею, но уже не совсем – и смотрела на башню за деревьями. Стук в дверь: «Саша, выходи смотреть покойника!» И я натягиваю шубейку из искусственного меха в леопардовых пятнах, потом мы все бежим вдоль моего дома и через дорогу, ведущую от КПП с ракетами к воротам училища, мимо военторга, по протоптанным в снегу тропинкам – в палисадник перед трехэтажкой красного кирпича, все окна темны – кроме одного, с покойником. Там такие же крашенные в желтый стены, как у нас, та же газовая колонка и алоэ на подоконнике, что у нас, и он – висит под лампой, с улицы его отчетливо видно: мы стоим, запрокинув головы в кроликовых шапках на резинке, снег колет голые шеи.
Как и у анонимных алкоголиков, у «взрослых детей» есть книга – Большая красная книга ВДА. Считается, что описанные в ней типичные черты характера в той или иной мере присущи всем «взрослым детям». В них мы узнаем себя – и друг друга. Но необязательно читать Большую красную книгу, чтобы распознать своих. Ты просто знаешь. Потому что у всех нас есть страх людей вообще и авторитетов в частности. Учителей, начальства, литературных критиков. Даже тех, кто тебе, в общем-то, симпатизирует. Они просто умнее и лучше, а ты больше всего на свете боишься оказаться пристыженной. Страх разгневанных людей, страх конфликтов, страх замечаний. Страх, страх, страх. Мы, «взрослые дети», плохо работаем под начальством. Я до сих пор тихо говорю и уменьшаюсь, когда рядом кто-то кричит, а работать смогла, только когда перешла на самозанятость задолго до пандемии. «Ты лентяйка!» – орал на меня начальник с похмельного утра, не забыв нагрузить дизайном каталогов, чтобы не платить настоящему дизайнеру. Я узнала, что вообще-то умею работать и делаю это хорошо, когда мне больше не пришлось с тошнотой и болью в животе каждое утро ездить в офис. Все, что было до, словно срезано, и мое детство тоже – исчезло то, что касалось папы. Я помню его, каким он был в последние годы, когда я только приезжала в гости с детьми и мужем: перед телевизором в своей комнате, безобидным, уже не имеющим надо мной власти, как будто ни его, ни всего остального тоже никогда не было.
Другой Саше три, а мы приехали в Верхние Печёры на день рождения Тохи. Тоха – сын папиного сослуживца дяди Вадима, и мне он нравится. Не нравится-нравится, а просто с ним весело. В последний раз мы отлично провели время – прыгали по его кровати, укутавшись в покрывала, под громкую музыку и кидались мягкими игрушками. Комната Тохи мне как родная, но теперь там было много чужих ребят – тоже каких-то детей каких-то сослуживцев, из-за них комната стала чужой, и Тоха общался в основном с ними. Красивая девочка Настя говорила много и интересно. Она отличалась: могла говорить так, что ее слушали. С ней хотелось дружить и одновременно не видеть больше никогда. Обсуждали кино – все, конечно, смотрели «Санта-Барбару», а Настя любила «Трех мушкетеров». Мы с сестрой тоже любили «Трех мушкетеров»: читали книги, пересматривали фильмы и знали песни оттуда наизусть. Я слушала Настю и злилась. Это было мое, мое, МОЕ, но я побоялась назвать, чтобы не показаться неуместной, и повторила за остальными «Санта-Барбару», а она назвала «Трех мушкетеров» и стала еще больше «не как все». К нам заглянул папа. Встал прямо посередине комнаты и попытался что-то сказать, но у него ничего не получилось. Когда он наконец свалил, Настя очень похоже изобразила его пьяное блеяние и добавила: «Придурок какой-то». Она не знала, что это мой папа.
По домам нас развозил курсант за рулем служебного уазика. По дороге Настя и остальные пели «Пора-пора-порадуемся…». Со стороны могло показаться, что всем ужасно весело.
В то, что другая Саша – тоже дочь, мы поверили сразу. Она была похожа на меня, на сестру и на еще одну нашу сестру, Олю, которую мы почти не знали. Я часто играла с Олей в раннем детстве, когда меня надолго отвозили в Минск к бабушке, а Оля жила там с мамой. Я учила по вывескам: «часописы» – газеты в киоске «Белсаюздрук», «друкарня» – место, где печатают часописы. «Асцярожна, дзверы зачыняюцца, наступная станцыя “Плошча Перамогi”. Мне нравилось слово «дзверы»: как лисы и зайцы, которые лапами зачыняют двери вагона метро. Бабушка брала нас с Олей, и мы ехали из Минска в Гоголев в чистеньком купе с деревянными подножками, чтобы удобнее было забираться на верхние полки. Мы радостно забирались на верхние полки и смотрели на поля с подсолнухами за окном, а от станции шли пешком до дома, где жили
