И тут посмотрел вниз: на белом полу зажглись такие же яркие лампочки, взявшие в круг мои ноги. Вода, ударяясь об пол, достигала пределов круга и исчезала, словно капли растворялись на полу или даже в самом воздухе. Это казалось невероятным, и я замер, стараясь найти объяснение, как и подобает севастопольцу, простому человеку, но то, что случилось потом, заставило меня забыть даже о круге.

То, что случилось потом, было чудом.

Вода вдруг приобрела нежно-розовый цвет, и из обеих окружностей – верхней и нижней – хлынул пар. Я даже успел испугаться, подумав, что на меня полилась кипящая вода, но довольно быстро понял, что это не так. Дым клубился вокруг, обволакивал, скрывая стены помещения, будто пеленал меня, как ребенка, заматывал в розовый кокон. Я почувствовал, как дует теплый воздух, словно оказался на Левом море, прикрыл глаза и ощутил прикосновение. Это было так неожиданно, но совсем не страшно, словно я этого и ждал, словно за этим… нет, не только оказался здесь – за этим появился в мире.

Я открыл глаза и увидел Фе. Вернее, это была не совсем она, скорее, ее приглушенный силуэт, словно бы настоящая Фе укрылась несколькими полупрозрачными тканями. Все вокруг оказалось размыто, и невозможно было понять – то ли передо мной нечеткий силуэт девушки, то ли я вообще утратил нормальное зрение. Но мне совсем не было страшно, я чувствовал блаженство от ее прикосновений, я наслаждался ею, столь внезапно, вопреки всему, что я знал о жизни, возникшей передо мной. Я знал, что это не она, что ее нет здесь – я не сомневался в этом. Но тактильные ощущения были так прекрасны, что мне совсем не нужно было визуальных. Я прежде не чувствовал в себе такого прилива желания, возможностей, сил – и чуть не сошел с ума, сдерживая себя от того, чтобы наброситься на этот силуэт в порыве страсти. И в тот момент, когда, как мне казалось, готов был потерять рассудок окончательно, я вдруг увидел пятно на стене, а в нем…

В нем я увидел свое спасение. Заставил себя не смотреть на силуэт Фе и едва отвернулся от видения, как оно начало слабеть, растворяться в розовом воздухе. Только тогда я понял, что стою совершенно сухой и голый и сверху давно не льется вода. Я приклеил взгляд к пятну и подался вперед, разглядывая его. Это оказалась круглая наклейка – а может, и не наклейка вовсе, может, это изображение проступило прямо на поверхности стены, таким же неведомым образом, как происходило все остальное в Башне. В тонком красном круге я увидел изображение голого человека. У него не было лица, глаз, волос – было вообще непонятно, мужчина это или женщина. Человек согнулся в полупоклоне и обнимал сам себя. Помню, я подумал: только этого мне не хватало, ну что, в конце концов, за хрень? И красное кольцо вокруг рисованного человека – это ведь оказалось не кольцо вовсе, а надпись мелкими буквами. Я наклонился, чтобы суметь разобрать их.

«Прекрасный душ и я», – прочитал я вслух, по слогам, и хмыкнул. Ну да, то, что душ, я понял. Но в Башне все имело название – а значит, это было важно. Зачем? Это я вряд ли смог бы понять. У нас в Севастополе душ был простым: мама с папой заливали воду в большую канистру, та висела над головой, я вынимал затычку, и холодная вода лилась на голову, только успевай помыться. А зазеваешься – все, нет воды, так и стой в мыле.

Но в этом душе не было ни мыла, ни воды. Здесь были только чувства, что накатывали на меня волнами. Это была не Фе рядом со мной, и меня рядом с ней тоже не было. Но это были мои чувства, неотделимые от меня – и даже от настоящей Фе. Именно они и были душем.

Нижняя часть кольца, образованного буквами, гласила: «В случае неполадок сомкните ладони и коснитесь пола». Я обернулся и снова увидел Фе – она была все дальше, и силуэт ее – все прозрачней. Но она была. «Какие, нафиг, неполадки, – беззаботно подумал я. – Все суперздорово». И, подумав так, я попытался обнять Фе, но это не получилось. Я ошарашенно выдохнул и снова устремился к силуэту – но тактильного контакта больше не было, рука бродила по воздуху, не натыкаясь ни на что осязаемое: Фе исчезала на моих глазах. Зато я снова увидел картинку. Она будто пульсировала на стене, отчаянно привлекая к себе внимание. И тогда я понял, что нужно сделать: я обнял себя.

Все исчезло: и силуэт, и розовый пар, и это непонятное явление, принятое мною за наклейку на стене. Меня снова окружали четыре белые стены.

«Эй, – я сделал вид, что обращаюсь к кому-то неизвестному, скорее чтобы просто приободрить себя. – Так не интересно».

Пришлось снова скрестить пальцы и дотянуться до потолка. На потолке забегали желтые лампочки, и я приготовился к тому, что меня вновь окатит розовой водой. Но вода на сей раз не появилась, и даже то, что было вокруг меня: белые стены, пол, потолок, – исчезло. Я оказался совсем в другом месте, и это место, конечно, никак – вот просто совсем никак – не могло умещаться в четырех стенах душа, пусть и такого прекрасного.

Я оказался в Севастополе.

Только это был странный город, знакомый мне лишь очертаниями. Я не видел его таким. Вместо чистого радостного неба над головой сгущалась темнота, в которой неподвижно висели, не мерцая, белые точки-крапинки, на уровне крыш домов сгущался пар, как от кипящей воды. Я сделал несколько шагов и почувствовал хруст под ногами. С тревогой глянул вниз и не сразу понял, что там. А нагнувшись, увидел – листья. Обычные листья деревьев. Но что с ними случилось? Почему их так много валялось под моими ногами, ими была устлана вся улица, и люди давили их подошвами, словно не замечали. Вся улица окрасилась в два цвета – желтый и оранжевый, и это было безумно красиво. Листья мертвы, догадался я, они отмерли и слетели с деревьев. Но почему так случилось? Ведь наши деревья всегда были живы, всегда зелены, сочны!

– Что же вы делаете? – крикнул я в сердцах. – Вы что, не видите?

Прохожие смотрели на меня с непониманием. На них были странные черные одежды, похожие на пальто, до пят с огромными пуговицами и обувь на толстой