ликовании – совершенно как только-только вставшее на ноги слабоумное дитя. А затем, точно ребенок постарше, не способный устоять перед искушением обсыпать чем-нибудь сладеньким мороженое, в котором и так уже намешано невесть что, он даровал своим творениям целую какофонию разнородных языков, отчего те перестали понимать друг друга, и просто забавы ради привязал погоду к собственному настроению, и теперь, когда он был весел, сияло солнце, а когда несчастен, шел дождь и разражалась буря, чтобы уж и всем другим никакое счастье не светило. Когда же мистер Б спросил в конце концов (изобразив превеликое уважение, коего не испытывал), как все это сможет работать в ансамбле, Боб, по всему судя, вопроса не понял, и мистер Б погрузился в уныние еще пущее.

И в конце концов Боб благословил все созданное им бесформенное извращение, но успел совершить напоследок акт творения настолько опрометчивый, настолько пугающий, самоубийственный и неуместный, что мистер Б вмиг почувствовал: его необходимо как-то остановить. Он сотворил человека по образу своему и дал ему владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

Что, как мог видеть всякий, было готовым и верным рецептом катастрофы.

И когда, наконец, в день шестой Боб расслабился (на манер самодовольной бестолочи, коей, как окончательно убедился мистер Б, и был) и сказал, что это очень, очень хорошо, просто поразительно хорошо, прибавив, что теперь он хотел бы отдохнуть, потому как творение его утомило, мистер Б в ужасе уставился на него и подумал: лучше бы тебе, приятель, было отдыхать как можно дольше, потому как ты только что сотворил на твоей бесценной маленькой планете чудовищную кашу, и едва твои оголодалые рыбы, и птицы, и идиотские плотоядные со спинными хребтами, острыми зубами и крошечными мозгами сойдутся все вместе, начнется кровавая баня.

И стоило ему так подумать, первый лев сожрал первую антилопу. И пришел к заключению, что это было и вправду очень хорошо.

Чем больше мистер Б размышлял, тем сильнее тревожился. Ему навязали не просто Боба, но и целую расу созданных по образу его тощих надменных недоумков. Мистер Б представлял себе «очень хорошо» несколько иначе, получившееся нельзя было назвать даже посредственным или жалким, оно было не чем иным, как еще одним шагом по пути к вечному проклятию.

Каковым в значительной мере и оказалось.

7

– Как чудесно, что ты позвонила, Люси, милочка. Ничего дурного не случилось?

– Позвонила ты, мама. И разумеется, ничего дурного не случилось.

– Ну, я тебя надолго не задержу. Я всего лишь хотела сказать тебе о замечательной распродаже, это в…

Люси вздохнула.

– Нет, мама, спасибо. Одежды мне хватает.

– Конечно, конечно. – Пауза. – А как работа?

– Думаю, все хорошо. На этой неделе должны сказать, как я прошла три недели испытательного срока. Вот жду – завтра пятница. Сколько еще можно ждать? Меня это с ума сводит.

– Пустяки, милая. Уверена, тебя примут. Ты так много работаешь.

Люси поморщилась. Мать не имеет ни малейшего представления об офисных интригах, не знает, как трудно сейчас сохранить работу.

– Если я не начну одеваться, то опоздаю.

Миссис Давенпорт откашлялась.

– Ты ведь знаешь, в Рождество Алфея выходит замуж.

Люси промолчала.

– Вчера вечером позвонила тетя Эвелин, спросила, сколько нас будет.

– Сейчас посчитаю, – сухо сказала Люси. – Я, ты и папа. У меня получается трое. Посчитать еще раз?

– Нет, разумеется, нет, милая, но, видишь ли, она сказала, что ты можешь привести своего поклонника, если…

– До свидания, мама.

От силы, с которой она хлопнула трубкой по телефону, опасно покачнулась припостельная лампа. Потянувшись к ней, Люси сшибла чашку с чаем. По белому овчинному коврику у кровати расплылось теплое коричневое пятно.

– А, черт! – Люси едва не заплакала. А все мама.

Если с матерью Люси вам встречаться не доводилось, вы наверняка знаете кого-нибудь сильно похожего на нее. Внешне Лаура Давенпорт походила на дорогого пони – крепкого, настороженного и ухоженного. Когда-то в прошлом она сменила разгульную молодость на расчетливый брак и милый дом в стиле Регентства и ныне вела жизнь добропорядочной пригородной домохозяйки. Она отдавала предпочтение дорогим твидовым и кашемировым кардиганам немарких расцветок, великолепно готовила ростбиф и лишь от случая к случаю задумывалась, не могла ли ее жизнь сложиться иначе.

Ни одно из этих здравых качеств не смогло подготовить ее к появлению на свет младшей из дочерей, ни на кого в семье не похожей – ни внешне, ни внутренне. Люси была из тех большегрудых женщин с кремовой кожей и фигурой наподобие песочных часов, коих обожали художники и любовники более ранних времен, когда слова наподобие «рубенсовская» выражали чистой воды преклонение перед розовых тонов лицами, мирно парившими над монументальными бюстами, колышащимися бедрами и ямочками на ягодицах; перед телами, которые выглядели наиболее прельстительными, когда все их облачение составляли большие позолоченные рамы. Люси, обладавшая узкими лодыжками и светло-золотистыми волосами, представляла собой существо, взывавшее к чувственности прошедших лет, ее формы были, возможно, и не модными, но роскошными.

Подобно многим девушкам ее лет, Люси жаждала любви. И утолить эту жажду было несложно. Однако та же самая светозарность, что влекла к ней совершенно посторонних людей, ей и мешала. Одни мужчины считали ее волнующие очертания свидетельством глупости. Другие полагали, что она заносчива. Третьи думали, что она в их сторону и не посмотрит, так чего ж тогда из кожи-то лезть? И потому ее потенциальные ухажеры в удивительно больших количествах самоисключались еще до того, как она получала шанс узнать их имена.

А тут еще мать, которая вечно подталкивала ее в сторону «подходящих» мужчин, намекая при этом, что в ее дни девушки не сидели в ожидании мистера Что-Надо, но выходили на люди, проявляли предприимчивость. Результаты такой предприимчивости представлялись Люси сомнительными. Мать, явно много чего повидавшая в свое время, кончила тем, что вышла замуж за отца – милейшего человека, однако она (даже на любовный взгляд Люси) почти ничего общего с ним не имела. И мысли Люси перетекли, что случалось в последние годы нередко, к ее крестному отцу, Бернарду. Интересно, была ли мать предприимчива и с ним?

А, ладно, черт с ними со всеми, думала Люси. Ей всего двадцать один год. Времени, чтобы привести в божеский вид интимную сторону жизни, у нее предостаточно. И вообще, быть в ее возрасте девственницей – не такая уж и трагедия. Пусть оно и ощущается как таковая.

Люси схватила ключи, телефон, сумочку, заперла дверь и побежала к