Обернувшись, монах крикнул:

— Ипатий, отпирай!

Санки втащились в обширный монастырский двор, и отец Павел успокоился.

Игумен, старый, но крепкий человек со здоровым румянцем на щеках, встретил его в своих покоях запросто, как друга. Несмотря на поздний час, на столе шипел самовар, стояли миски с квашеной капустой и грибами, с клюквой и помадкой, которую варили в монастыре из крахмала.

Дюжий монах втащил в игуменские покои мешок с драгоценностями и бесшумно скрылся за толстой дубовой дверью. Игумен даже не взглянул на мешок. Сложив сухие руки на животе, он сделал легкий поклон в сторону гостя.

— Прошу откушать, что бог послал.

— Благодарю, ваше преподобие, — ответил отец Павел, почтительно кланяясь и садясь за стол.

Игумен открыл ларец, достал четырехгранную бутыль, поставил перед собой на стол.

— Озябли в поле-то? — спросил он, наливая настойку в рюмки. — Погрейтесь!

Выпив, они закусили.

— Истинно говорится в священном писании, что не сквернит уста то, что входит в них, а сквернит то, что исходит из них. — Игумен вытер полотенцем капли рассола с белой бороды, взялся за бутыль. — Николаевская... берегу для лечения телесных недугов. Настоял на березовых почках. А то еще хорошо на вишне настоять... Вишня сладость дает... Выпьем по единой... за исцеление немощей наших телесных и духовных.

Выпили. За чаем игумен спросил, показывая глазами на мешок:

— Привезли?

— Что возможно было, — ответил отец Павел. — Прошу сохранить.

— Сохраним, как обещано. Вовремя привезли. Спрятать надо. В любой день могут приехать. Жаль, что всего нельзя упрятать от глаз безбожников: знают, что монастырский храм не бедный...

— Я переписал, что в мешке-то. Для памяти...

— Мы чужого не возьмем, — хмурясь, произнес игумен, — своего, слава богу, хватит.

— Просьба у меня, ваше преподобие, — вставил отец Павел.

— Какая?

— Живописца бы вашего... поправить иконы, с коих оклады сняты. Где фольгой, где краской.

— Завтра пришлю.

— Благодарю.

— Благодарить не надо: божеское дело делаем.

Понизив голос до полушепота, игумен сообщил:

— Народ возропщет, подымет топоры и вилы на комиссаров. Из-за моря помощь придет.

— От кого же, отец Илиодор?

— От англичан.

— Так они уже пробовали, ничего не вышло.

— Не всегда же неудачи... Франция, Япония, Америка... Ждут, когда русский народ сам подымется, тогда они и помогут.

Илиодор нацедил из самовара чашку чаю, подал гостю.

— С клюковкой испейте, хорошо жажду изгоняет...

Откинувшись на высокую спинку жесткого кресла, игумен чуть сощурил молодо блестевшие глаза, как бы изучая собеседника, потом резко наклонился к нему, проговорил быстро:

— Возмутить народ надо!.. В соседних уездах готовятся восстания...

Чашка качнулась в дрогнувшей руке отца Павла, чай плеснулся на скатерть.

— Что, боишься? — строго спросил Илиодор и сдвинул лохматые седые брови.

— Вам хорошо, вы один. — Отец Павел горестно вздохнул. — А у меня дети. В случае чего, куда с ними попадья денется?

— Бог никого не оставляет без милости. Советую подумать и обрести ясность ума и твердость духа. Судаков давно был?

— Дня три назад.

— Где он сейчас?

— Не знаю. А что?

— Так, просто поинтересовался. О чем говорили?

— Об изъятии церковных ценностей. Предупредил он, что все церкви будут ограблены, и советовал проповедь сказать, чтобы у верующих гнев вызвать.

— Произнес проповедь?

— Нет. Почел ненужным. Как бы гнев властей не навлечь.

— Проповедь надо говорить иносказательно... — Игумен умолк, забарабанил костлявыми пальцами по подлокотнику кресла.

Отец Павел почувствовал, что лучше всего сейчас ему уехать. Он встал, поклонился, смиренно произнес:

— Благодарю за гостеприимство. Прошу жаловать ко мне в гости.

Игумен не удерживал его, проводил до дверей, властно крикнул в коридор:

— Эй, кто там?..

Точно из-под земли, выскочил молодой послушник, низко поклонился.

— Проводи! — приказал ему игумен и закрылся в своей келье.

Возвращался отец Павел в смятении, чувствуя, что на него надвигается что-то страшное и неотвратимое.

Стародубцев

Сельский Совет прислал к Бабиным постояльца, милиционера из волости. Рослый, с копной русых волос, остроглазый и румяный, он весело поздоровался с хозяевами:

— Здравия желаю! Принимайте незваного гостя. Места мне надо немного: туловище на печи, голова на полатях, а ноги на полу. Постелете перину, подушки пуховые, а накрыться одеяло на лебяжьем пуху дадите.

Он раскрыл полные губы, и по избе прокатился жизнерадостный смех.

— Милости просим, — с улыбкой ответил Трофим, — располагайся. Перины у нас ржаные, подушки овсяные, одеяла овечьи.

Милиционер поставил в угол винтовку, повесил на гвоздь рядом с полушубком шашку, прошел в передний угол, сел на лавку. Из-под расстегнутого матросского бушлата выпирали мускулистая шея и крепкая грудь с синей татуировкой: якорь и спасательный круг с надписью «Андрей Первозванный».

Пантушка смотрел на постояльца, чуть дыша. Напротив него сидел известный на всю волость Игнатий Стародубцев, в юности подпасок, потом моряк военного флота, а теперь милиционер.

Не реже одного раза в месяц он приезжал в Успенское по каким-то делам, и Пантушка всегда с завистью смотрел на увешанного оружием милиционера.

И сейчас глаза у Пантушки разгорелись: то на винтовку посмотрит, то на шашку, то на револьвер. Пантушке казалось, что милиционер — это какой-то особенный человек, который все может. Вот захочет и уведет кого-нибудь и посадит в холодный подвал под замок.

Стародубцев достал из глубоких карманов полушубка краюху хлеба и несколько кусков сахару.

— Давайте, хозяева, чаевать.

Трофим откашлялся, потер лоб и смущенно произнес:

— Не помним уж, когда чай-то пили. С осени сушеную морковь заваривали, а сейчас и моркови нету.

— А мы просто кипяточку выпьем, — отозвался Стародубцев.

— Это можно... Фекла!.. Есть кипяток?

Гремя заслонкой, Фекла засуетилась у печи, вытащила ухватом чугунок.

— Горячий еще, — сказала она, подхватывая чугунок и ставя его на стол.

Давно не видал Пантушка такого пиршества. На столе появился хлеб без веса, холодная, мелко нарезанная картошка, посыпанная сырым рубленым луком, кипяток, заправленный молоком. Трофим взял один кусок сахару, наставил на него нож, ударил по обушку молотком. Половинки Трофим тоже разделил надвое, потом колол еще, пока сахар не превратился в крохотные кусочки. Целые же куски он пододвинул милиционеру.

— Убери, Игнатий Васильевич, самому пригодится.

— Угощайтесь! — сказал Стародубцев и положил синеватые осколыши сахара перед Пантушкой и Марькой. — Ешьте! Паек получил.

— А скажи, Игнатий