пор как в школе перестали преподавать закон божий, Мария Васильевна читала ученикам такие рассказы и стихотворения, которые прежде не позволил бы священник отец Павел. Вот и сегодня, в день великопостного богослужения, когда местные священнослужители, сытые и ни в чем не нуждающиеся, проповедуют любовь к людям, она выбрала для чтения именно это стихотворение, чтобы дети поняли: людям нужно помогать не на словах, а на деле.

— Вам, дети, все понятно? — спросила учительница.

Ученики ответили хором:

— Понятно.

— А как бы поступили вы на месте епископа?

— Помогли бы голодающим.

— Поделились бы хлебом.

Детские голоса звенели вразнобой. На строгом задумчивом лице учительницы засветилась улыбка. С улицы все еще врывался в класс колокольный звон.

После уроков Пантушка схватил холщовую сумку с книгами и выбежал из школы, на ходу надевая полушубок. За ним бежал Яшка. Они мчались к поповскому дому.

По давно заведенному обычаю во время великопостного говения в нижнем этаже дома священника ежедневно устраивался для говельщиков даровой обед — трапеза. В этом году из-за голода была только первая трапеза, хотя великий пост подходил уже к концу.

Добежав до обширного поповского двора, ребята пошли степенным шагом, поднялись на крыльцо, сняли шапки. В холодном коридоре стоял запах кислой капусты, из кухни в полуоткрытую дверь валил пар; толстая стряпуха с рябым лицом возилась у русской печи.

В большую, жарко натопленную комнату битком набились люди: старики и старухи, хромые и безрукие, нищие, слепцы с поводырями. На двойных нарах вдоль глухой стены лежали котомки, полушубки, азямы[2], овчинные рукавицы, шапки. Вокруг длинного стола разместились говельщики. Другие ждали своей очереди, сидя на краю нар, на полу вдоль стен. Разговаривали вполголоса.

Но вот вошла старуха с большой, как таз, деревянной миской, от которой валил пар. В миске жиденькая овсяная каша поблескивала ржавыми пятнами льняного масла. За столом наступило оживление. Не успела стряпуха поставить миску, как десяток деревянных ложек опустился в нее.

— Погодите! — прикрикнула стряпуха. — Батюшка придет.

Говельщики вытряхнули кашу из ложек обратно в миску, стали ждать. Стряпуха принесла еще несколько мисок.

В комнату вошел отец Павел, в широкой черной рясе, с длинными, до поясницы, волосами, с большой рыжей бородой, с глазами навыкате. Выпростав из широкого рукава белую, как молоко, руку, он дал знак, чтобы его слушали, и медленно заговорил жестким голосом:

— Большие испытания на людские души и тело ниспослал господь бог за грехи наши тяжкие. Яко птицы перелетные, должны мы клевать зерна на путях своих и тем быть сыты, безропотно терпеть и не гневать господа-бога праведного. Возблагодарим же его за милости божеские и насытимся его дарами. Да дойдет до всевышнего молитва наша!

Он стал читать предобеденную молитву. Говельщики вразнобой повторяли за ним церковнославянские слова. Священник ушел, трапезники, продолжая креститься, снова опустились на скамьи, принялись за кашу.

Когда первая смена вышла из-за стола и стряпуха вновь наполнила опустевшие миски кашей, Пантушка вместе с другими сел на скамейку, схватил ложку, кем-то чисто вылизанную, зачерпнул овсянки. Горячая каша обжигала губы и язык, но запах, исходивший от нее, так приятно дразнил, что хотелось в один миг проглотить все до последней крупинки. Пантушка зачерпывал полную ложку, глотал не жуя. В животе сладко теплело, лоб покрывался испариной. Со всех сторон тянулись к миске руки с ложками, и каша таяла на глазах. Вот ложки глухо застучали о дно миски, и Пантушка почувствовал толчок в спину. Оглянулся: за ним стоит кривой оборванный нищий, смотрит единственным глазом так выразительно, что Пантушка без слов понимает: поел, уступи место другому.

— Пошли, Яшка!

В коридоре ребята увидели стряпуху. Прикрывая кастрюлю фартуком, она поднималась по лестнице на второй этаж, где жил отец Павел.

— Спасибо, Федосья! — весело сказал Пантушка.

— На здоровье.

— Чем это пахнет? — Пантушка потянул носом. — Пельменями! Федосья, дай пельмешку!

— Чего выдумал, — испугалась Федосья. — Какие пельмени в пост-то... Почудилось дурачку. Я вот тебе! — Погрозив кулаком, она быстро затопала по скрипучим ступеням.

После еды Пантушка повеселел. Он шагал, подавшись вперед худенькой грудью, размахивая руками, и вся его фигура выражала нетерпеливое стремление к чему-то светлому, необыкновенному. Сама собой сорвалась с губ песня:

А у епископа милостью неба

Полны амбары душистого хлеба.

Пел Пантушка на мотив солдатской походной песни.

Яшка подхватил лихо:

Жито сберег прошлогоднее он,

Был осторожен епископ Готтон!

Из-за плетня неожиданно выскочил сорокалетний дурачок Степка.

— Что за песни!.. — заорал он. — Великого поста не признаете, бога не боитесь!

Степка кинулся на Пантушку, норовя схватить его за ворот.

Пантушка увернулся, и дурачок оступился с дороги в рыхлый подтаявший снег, набрал в лапти воды, зло выругался.

Пантушка крикнул:

— Так тебе и надо.

Глаза Степки сверкнули злобой. Он дико вскрикнул и погнался за Пантушкой. Яшка запустил Степке в спину комком снега и еще больше разозлил его.

Пантушка бежал, не помня себя, юркнул в первые же ворота, залез под опрокинутую телегу, притаился. Степка забежал во двор, страшно мычал и шарил по всем углам. Пантушка не шевелился, грудь его готова была разорваться от сдерживаемого дыхания. От мысли, что дурачок найдет его, холодело сердце. На счастье, из избы вышел хозяин и строго прикрикнул на дурачка:

— Чего по чужим дворам шатаешься! Ну-ка, проваливай!

Степка что-то сердито забормотал и ушел со двора.

Боясь попасться дурачку на улице, Пантушка долго пролежал под телегой.

Степки боялись все ребята. Некоторые утверждали, что он человек нормальный и даже очень хитрый.

Притворяться слабоумным Степка начал с тех пор, как его во время гражданской войны призвали на военную службу. Чтобы не идти на войну, Степка прикинулся сумасшедшим. Его поместили в больницу, признали здоровым и взяли в армию. Служил он санитаром в госпитале и после войны вернулся домой разжиревший. В родное село привез его сосед. Когда телега остановилась против дома, Степка закричал во все горло:

— Марья! Марья!..

Из избы выскочила жена Степки, с плачем кинулась ему на шею.

— Вот что, Марья, — важно произнес Степка. — Ходить-то я не могу, израненный весь. Принеси-ка ухваты заместо костылей.

Марья сбегала в избу, принесла ухваты, и Степка при торжественном молчании собравшихся односельчан закостылял в избу. Вскоре изба набилась народом. Всем хотелось послушать рассказы о войне. Степка