– И я люблю поохотиться. На крупную дичь… Значит, бывали? А вроде личность не припоминаю, прошу прощения.

– Вы тогда пешком под стол ходили. Знаете поблизости Мертвую усадьбу?

– Дурное место по мнению стариков: вампиры, оборотни и прочая нечисть. Сказки, конечно.

– Вот-вот. Но мне когда-то довелось там ночевать, так чуть в них не поверил. Хотите расскажу? До рассвета все равно далеко и сон пропал.

– Конечно, сказал я, отводя глаза от пламени, – еще только полночью мне пока некуда спешить.

– Тогда пододвигайтесь, слушать долго. И простите за газетный стиль, я ведь по профессии журналист.

Эта история случилась в мою довоенную бытность корреспондентом маленькой районной газеты, в то время, когда приходилось много разъезжать по селам и хуторам, затерянным в Глухмянской пуще, ночевать где попало, а порой всю ночь напролет трястись в телеге по бездорожью. Я был молод, самонадеян и любое поручение редакции воспринимал чуть ли не со щенячьим восторгом.

Однажды в начале сентября я выехал в деревню Гниловатку для «освещения факта единичного приручения лося». Дождь, ливший неделю, размыл лесную дорогу, лошадь постоянно вязла в грязи и мой возница, седобородый тщедушный старичок, осип от ругани. Ночь была звездная, с неба замазанного тучами, беспрестанно моросило – мы вымокли, продрогли и в довершение ко всему заблудились. Когда кобыла стала и ни уговоры, ни понукания не стронули ее с места, возница бросил кнут в телегу и повернулся ко мне. Во тьме тускло блеснули зубы.

– Приехали, гражданин корреспондент. Станция Березай, хоть ни хошь, вылезай.

Он захохотал, как филин, и неожиданно выругался. Я скорее догадался, чем увидел, что он искоса разглядывает покосившийся придорожный крест. Таких уже попадалось с десяток – и каждый раз старик снимал фуражку и кланялся, так что его неожиданный атеизм выглядел несколько странно, впрочем, тогда меня волновало другое: выспаться и хоть немного обсушиться.

– Где располагаться будем, Семеныч? Надеюсь, не на дороге?

– А хоть бы и так, – он сплюнул в темноту. – По мне лучше в берлоге, чем в Мертвой усадьбе. Поганое место.

– Усадьба? – оживился я. – И переночевать найдется?

– А как же. Всё проспишь – не добудишься.

– Вот и славно, – я зевнул и демонстративно откинулся на мокрую солому. показывая готовность остановиться у лешего, лишь бы под крышей.

Старик минуту помедлил, потом махнул рукой и сердито дернул вожжи:

– Н-но, заупокойная!

Мы поехали. Сквозь тучи иногда проглядывала луна, но светлей не становилось. Я следил за проплывающими вверху кронами деревьев и думал, что попутчик – человек несомненно своеобразный, только не для. ночного леса. Случайно ли заблудились? Между тем елки расступились и на большой поляне забелело длинное одноэтажное строение наподобие казармы. У грязных стен теснились папоротник и чертополох, окна преимущественно без стекол, с жалкими остатками рам.

Телега остановилась, но выбираться не хотелось. Чем-то здесь не нравилось – слишком тихо было, даже перестала дразниться незримая птица. Казалось, это место заколдованно спит и ждет своего часа. Однако дождь усилился. Я спрыгнул в лужу, потянул чемодан.

– Не надо, – сказал возница.

– Что именно?

– Здесь оставаться.

– А где?

Он промолчал, и мне непроизвольно захотелось оглянуться. Некоторое время он сидел_неподвижно с отвердевшей спиной, а я переступал с ноги на ногу, тоскливо ощущая хлюпающую в сапогах воду. Наконец не выдержал:

– Что за тайны? Привидение, что ли?

– Упыри, а еще барин здесь проживал до революции, – неохотно пояснил Семеныч, – и как-то на развод сюда лошадок завезли редкой породы. Монгольские или еще какие, но страхолюдные, не приведи Бог. Барин же поспорил с дружком, что подстрелит вожака. Ну и стрельнул, а голову на трофей отрубил…

– Надеюсь, она не в доме? – перебил я с подчеркнутой иронией, впрочем, оставшейся без внимания.

– Не нашли. Дружок только опосля барина отыскал – на люстре висел покойничек, а лицо перекошено, словно саму костлявую узрел. Руки за спиной связаны – не сам в петлю влез. И следы конские вокруг дома – с кровью. С тех пор тут часто ржание слышится и выстрелы, а если кто ночевать забредет, то сгинет либо умом тронется и лишь одно поверяет: «Безголовая лошадь…» Так-то, гражданин корреспондент.

Я пренебрежительно повел плечами:

– Неужели верите в лошадиное привидение?

Проводник немного смутился:

– Сказывают, видели.

– Кто?

– Есть кому.

Спать расхотелось и я бы, пожалуй, рискнул добраться до Гниловатки, если бы не перспектива заблудиться вторично плюс нелепые слухи, требующие от меня, человека передовой профессии, немедленного опровержения.

– Остаюсь. Ставлю фотоаппарат против самосада, что ничего не случится.

Старик вздохнул:

– Оно конечно. Здесь поблизости хуторок есть – может, составите кампанию?

– До завтра, – отмахнулся я, – и не забудьте табачок.

– Было б кому… – пробурчал он, заворачивая телегу.

Последним, что я услышал, закрывая входную дверь, был звук близкого выстрела – или треснувшей ветки.

Внутри строение выглядело таким же неухоженным, как и снаружи: валялись пожелтевшие от времени клочья газет, неопределенные тряпки, мусор, но в комнатах кое-где сохранилась мебель, что впрочем не удивляло. «Безголовая лошадь». Надо же! На серых стенах изредка попадались картины, вернее, то, что от них осталось. Но одна в трепетных бликах моей свечи была особенно хороша: сквозь пыльную паутину проступал мрачный замок с неосвещенными бойницами, а у подъемного моста спешенный всадник держал под уздцы рыжего першерона.

Я поставил свечу на массивный дубовый стол, пододвинул его к уцелевшему окну, где не так сквозило, достал из чемодана «Собаку Баскервилей» и стал читать. За окном мирно шуршал дождь, уютно мерцал огонек свечи – и вдруг мне показалось, что хлопнула входная дверь – пламя сразу же заколебалось. Вернулся возница? Никаких звуков больше не доносилось. «Это ветер, конечно, ветер», – подумал я и заметил, что трижды читаю одну и ту же строку. Взглянул на ручные часы – полночь – и тут новый порыв ветра погасил свечку. Я вскочил и подсознательно ощутил чей-то взгляд, но не из окна, где колыхался занавес ливня, а рядом – злой и опасный. С третьей спички фитиль загорелся. Как Робинзон, я стоял в центре освещенного острова в море мрака. И снова язычок пламени рванулся и погас. И опять воскрес. Так повторилось четырежды – и столько же раз я умирал и рождался. Коробок опустел. Я судорожно загораживал робкий огонек и вдруг почувствовал стыд. Бояться невозможного?! Я громко рассмеялся, даже слишком громко, взял свечу и шагнул к выходу из зала – осветилась часть коридора, уходящая в глубь здания и дальше – наружу.