Когда приезжали парни в отпуск, Гришина пионервожатая шутливо выводила:

Лётчик высоко летает,

Много денег получает!

Мама, я лётчика люблю!

Летают сейчас её сыновья за лесами синими, где канонада ни днём ни ночью не утихает.

Молчит учительница, молчит и Марина. А что скажешь?

— Ваши-то хлопцы как? Что пишет Пётр Сидорович?

— Давненько уже не было писем и от Петра и от хлопцев. — Вот и у Екатерины Павловны тревога на сердце.

Марина утешающе:

— Пусть уж лучше не будет никаких вестей, чем такая весть… как моя.

— Да, да, — быстро соглашается Екатерина Павловна. — Ну, иди, Марина.

На колхозном подворье творилось неладное. Двери были распахнуты настежь, наверное, ещё с того времени, когда скот погнали на восток. Из амбаров люди выносили мешки и тащили их кто на тележку, кто на подводу, кто на рессорные брички.

А кто не успел обзавестись транспортом, тащил на горбу, хекая и отдуваясь, — всё равно придёт фашист, наложит лапу, не понюхаешь потом, чем пахнет пшеница и рожь.

Люди не смотрели в глаза друг другу — им стыдно было растаскивать то, что было ими взлелеяно, выпестовано, выращено своими руками. Лишь Поликарп Налыгач спокойно и деловито, задрав голову, похаживал у амбаров со своей дебелой коротконогой Федорой. Они кряхтели возле тяжёлых мешков, складывали добро на две пароконные подводы. Таким Гриша никогда не видел деда Поликарпа, незаметного и тихого в селе человека.

Нагрузили Налыгачи подводы мешками, взобрались на них. Кони, всхрапывая, потащили нелёгкую поклажу.

И только теперь Гриша увидел Яремченко. Тот тяжело похаживал по подворью, заложив руки за спину, и из-под нахмуренных бровей печально наблюдал невесёлую суматоху вокруг.

— Чудеса, — произнесла одно лишь слово Марина, окинув взглядом колхозное подворье. Такую кутерьму она видела разве что на ярмарках.

Поликарп указал кнутовищем на председателя колхоза, прищурил глаза и что-то шепнул Федоре. Та так и затряслась вся от смеха.

Подошёл Антон Степанович, негромко сказал матери:

— Марина, возьми и ты коня… И подводу.

Она выпрямилась с мешком в руках, ещё почти пустым.

— Как-то оно… Иван… активистом… был.

— Ничего, ничего, бери. Пригодится в нужде. Вон дед Зубатый уже готовит тебе.

У конюшни вертелся с подводой маленький, сухонький дедок с выдубленным полесскими ветрами смуглым лицом и неспокойными глазами. По имени его никто не называл, разве что сельское начальство. Гриша даже фамилии его не знал. Звали его по-уличному дедом Зубатым. А сохранились у старого всего лишь два зуба. Поэтому и всю семью окрестили Зубатые.

На минутку дед остановился — старого душил кашель. Откашлявшись, вытер слёзы, скинул колесо — принялся смазывать ось. Рядом с подводой помахивал хвостом серый конь, нехотя тычась мордой в сено.

Когда подошли мать с сыном, старый запряг серого коня, невесело усмехнулся, прошамкал беззубым ртом:

— Ну вот и хажяевами штали… Чтоб его не дождать…

Потом помог им набрать зерна. Когда выезжали со двора, дед сказал:

— А мне штарая карга велела вола вжять. И такой вредный попалшя… Теперь два ирода будет на хожяйштве — вол и баба…

Увидев тележку, прицепил к подводе.

— Не оштавляйте, ещё понадобитшя…

Так в их дворе появился серый конь. Но не радовалась ему мать. Говорила Грише не раз, прижимая платок к глазам:

— Ой, сынок мой, сынок, лучше бы не было на нашем подворье Серого…

— Почему, мама?

Марина ерошила сыну давно не стриженные русые волосы (такой же лек на голове, как и у отца), смотрела на далёкие синие леса и говорила будто и не Грише и не себе, а кому-то постороннему:

— Он ещё дитя, совсем дитя.

Как ему хотелось стать в эту лихую, как говорит бабуся, годину взрослее!

* * *

Стукнула щеколда, скрипнула калитка. Гриша приник к окну — во двор входил боец, весь серый от пыли. Прислонил винтовку к старой шелковице, окинул взглядом подворье, будто ища кого-то. Гриша выскочил из хаты. Теперь, поближе, он увидел у бойца два кубика. Гриша знает: два кубика — это лейтенант. Боец был совсем ещё молодой. Только вот в пыли дорожной да с печалью в серых глазах.

— Здравствуй, казак, — командир улыбнулся и стал ещё моложе. — Дай, брат, воды. Да холодненькой.

Гриша метнулся в сени, мигом вынес медный жбан.

— Нате!

Гость пил долго, жадно.

— К девчатам уже ходишь? — поинтересовался лейтенант, прищуриваясь и продолжая цедить воду из жбана.

— И-и-и, — протянул Гриша.

— Не ходишь?

— Да ну вас.

— Ну, не буду… Не буду.

— Доброго здоровья!

Гриша и лейтенант одновременно оглянулись — за Гришиной спиной стояла мать.

Лейтенант утёрся рукавом, поблагодарил. И попросил Гришу:

— Хлопцам моим вынеси… Аллюр три креста! Они отдыхают на брёвнах, за тыном.

Гриша побежал в сени, схватил ведро и исчез за высоким плетнём. Вскоре он вернулся с пустым ведром.

— Ваш? — указал лейтенант глазами на Гришу.

Марина опустила ресницы, вздохнула, сказала:

— Мой.

— А муж — там?

Она горестно покачала головой.

— Нет у меня мужа.

— Хм… Покинул или как?

— Покинул… навеки, — облизала Марина шершавые губы.

Лейтенант сдвинул присыпанные дорожной пылью брови.

— Вон оно как… И так в каждом селе. А война только начинается…

Опустил левое плечо, и тощий вещмешок сполз на зелёный спорыш, разросшийся на подворье. Развязал мешок, достал кусок рафинада, показал маленькому Петьке, который тоже вышел из хаты и, держась за дверь, стоял в клетчатой рубашонке. Тот, раскрыв рот, смотрел на незнакомого бойца в блестящих ремнях:

— А ну, аллюр три креста!

Но Петька не умел аллюром, Петька ещё не научился толком ходить по земле. Он приковылял, протянул руку за сахаром.

— И у меня, брат, такой…

Довольный Петька, зажав в кулачках сахар, скрылся за хатой.

Лейтенант устало присел на спорыш. И Марина опустилась рядом. Боец выдернул травинку, откусил её.

— И у меня такой, — повторил мечтательно. — Как они там с Мариной?..

— У вас тоже Марина? — вздохнула мать.

— И вы… Марина?

— Марина…

Было слышно, как разговаривали солдаты за плетнём. Вдруг, будто вспомнив что-то, лейтенант порывисто встал.

— Куда же вы? — забеспокоилась мать. — Может, пообедали бы?

— Спасибо. Не могу… Передохнули — хватит.! Нам ещё шагать и шагать сегодня…

Густые брови его сурово сдвинулись, и морщинки избороздили лоб.

— Подождите. — Марина кинулась в хату и через минуту вынесла краюху хлеба, кусок сала, несколько больших луковиц. — Возьмите. Пригодится…

Сама развязала вещмешок, положила харчи.

— Что ж, отказываться не буду. А то действительно — вдруг не догонит кухня… Спасибо вам, Марина.

Она провела его до