Ещё раз вздохнул дядько Антон.

— Марина, Марина!.. — Помолчал, всматриваясь в шелестящую лузгу. — Думаешь, мне легко?

— Кто же так думает, Антон?

Повёл сапогом по лузге.

— Разве чужой был Иван?

— Кто же говорит.

Невесело кивнул на Гришу.

— Вот такими пасли овец и с девчатами гуляли вместе. Кто-кто, а ты знаешь, Марина. Кто тебя посватал за Ивана?

Мать даже зарумянилась, смутилась.

— Помню…

И тогда, когда колхоз организовывали, не разошлись их пути-дороги. Антона председателем выбрали, Ивана бригадиром назначили. Иногда и ссорились — не без этого. Но не кривили душой один перед другим, никогда не кривили. И вот теперь нет Ивана…

Антон Степанович сцепил руки, даже пальцы хрустнули.

— Я от тебя, Марина, ничего не собираюсь скрывать. Когда шёл Иван на фронт, просил: «Ты ж наведывайся к моим». Ещё говорил: «В случае чего… не забывай». А выходит, Антон липовым товарищем оказался. Как ушёл на фронт Иван, так он и глаз не кажет.

— Зачем вы такое говорите, Антон Степанович? — отозвалась из-за прялки бабуся. — Разве мы не видим, сколько у вас забот да хлопот в эту лихую годину…

— Не мучай себя, Антон, — рассудительно сказала и мать. — Разве мы не видим твоих забот… То отправлял скот в тыл, то в район каждый день ездил, то на окопы… Не мёд тебе в тылу. Ой, не мёд. Только и того, что пули пока не летают. А так…

— Вот то-то и оно. А на фронте пули летают.

Наступило долгое молчание.

— Думали ли мы, что вот так всё сложится. Знали, чувствовали — не миновать войны нам, потому что нечисть объявилась в Европе — фашисты. Но не думали, не гадали, что нападут так быстро, зайдут так далеко, что будут топтать нашу землю, которую мы с Иваном пахали, на которой сеяли…

И умолк. Скрутил цигарку, прикурил, сморщив лоб. Поднялся. Встала и мать, шагнула к товарищу мужа и спросила, не поднимая глаз, словно боялась увидеть его нахмуренное чело:

— Что же теперь будет, Степанович?

В хате так тихо стало, будто никого здесь и не было.

Антон Степанович подобрался, ответил бодро:

— Что было — видели, а что будет, как говорится, увидим.

Вздохнула бабуся, вздохнула мать.

Разве таких советов они ждали от тебя, дядько Антон? «Что будет — увидим». Так испокон веку говорят, когда нечего сказать.

— Вот что, Марина, возьми-ка ты возок, привези чего-нибудь из колхозной кладовой…

Марина помолчала, пожала плечами.

— Я давно вижу — люди берут. А мне как-то… Я и не знала, что можно…

Тем временем гость натянул фуражку и поклонился бабусе особо.

— Бывайте здоровы, тётка Оришка. Как говорил солдат Швейк: «Как-нибудь оно да будет, потому что никогда не было так, чтоб никак не было».

Бабуся гневно зашуршала сухими стручками фасоли.

— Мне что?.. Мне можно уже и собираться в последний путь. В тот путь кабана не откармливают, сухари не сушат, не собирают… Разве что свечки да сорочки…

Председатель ещё дальше отступил к порогу.

— Так ты только затем и приходил? — спросила Марина. — Напомнить о кладовой?

Яремченко дотронулся до фуражки, словно хотел поправить её, указал глазами на старуху с ребятнёй: мол, не место для разговора здесь, Марина.

— Выйдем в сени.

Бабуся перестала шелестеть лузгой, вся ушла в слух. Гриша тоже бочком-бочком — и к двери. Как будто бы и неловко подслушивать, о чём говорят взрослые между собой, но… Он услышал, как дядько Антон, покашливая в сенях, хрипловато говорил:

— Тут такое дело… Если явится к тебе человек и скажет: «От Антона», — впусти его. Пусть перебудет день-второй.

Мать как-то ответила торжественно, точно клятву произнесла, хотя и полушёпотом:

— Добре, Антон…

— Об этом — никому.

— Добре, — повторила мать ещё тише.

Потом видел Гриша в окно — пошли они к высоким дощатым воротам, не спеша так пошли, будто прогуливались. Что-то говорил Антон Степанович, и мать понимающе кивала головой.

Дядько Антон протянул матери свою широкую руку и толкнул калитку. Мать вернулась в хату такая, будто просветлела лицом.

— Что он говорил? — спросила бабуся, когда за Мариной закрылась дверь.

— И надо вам всё знать…

— Ну не надо, так не надо, — как-то и незлобиво, но сухо проскрипела бабуся, и её светлые, выцветшие глаза потемнели.

Прислушавшись, она изобразила на испещрённом мелкими морщинками лице многозначительность, словно хотела сказать что-то важное, небудничное, а вымолвила:

— Петух поёт — к перемене погоды.

Марина выглянула в окно, будто перемена погоды, которую предвещал петух, наступит вот сейчас, немедленно.

— Гриша, а ну выкати тележку, — неожиданно попросила сына. — Сходим и мы на колхозный двор.

Гриша послушно побежал к погребице, вытащил старенькую тележку. Ещё покойный дед смастерил её. Лежала тележка, прикиданная дровами, не год и не два. И вот понадобилась.

— Поехали, — степенно, как настоящий хозяин, произнёс Гриша и толкнул тележку. Она так пронзительно заскрипела несмазанными колёсами, что даже люди начали недоуменно выглядывать из калиток.

…Марина шла, опустив голову, покрытую чёрным платком так, что из-под него виднелись лишь заплаканные глаза.

Даже в горе хороша была Гришина мать. Брови густые, чёрные, а под ними глаза ласковые — посмотрит на тебя, и легче становится на душе.

Навстречу двигался воз. Баба Зубатая, далёкая родня Мовчанов, сидела на мешках и нахлёстывала ленивого вола. Невысокая и полная, строгая, с лицом, усеянным бородавками, она осуждающе поглядывала на необычную суматоху в их всегда тихом селе.

— Торопись, Марина. Налыгачи ещё не всё растащили с артельного двора.

— А чего это вы одни? Дед ваш где? — подняла густые тёмные крылья бровей Марина.

— Антон приказал явиться. — Баба Зубатая картинно пожала плечами. — На что ему понадобился этот вытряхнутый мешок?

И уже тише, наклонившись с воза:

— Не знаете, случаем, зачем?

Марина оглядывается вокруг и шёпотом говорит:

— Если Антон зовёт, значит, надо.

Баба по привычке на это:

— Кому он нужен, облезлый веник?

Так сказала, а по глазам видно — смотри, и её Денис пригодился. Когда тихо да мирно было, никто не звал, а пришла лихая година, её дед понадобился.

— Ну иди, а то Налыгачи и амбары распотрошат.

Скрипит тележка несмазанная, сурово и медленно идёт за ней Марина, опустив голову, пряча своё горе и красу.

— Добрый день, Марина.

Она поднимает голову, узнаёт учительницу.

— Простите, Катерина Павловна. И сама не знаю, где я…

— При таком горе неудивительно… Слышала я, Марина, слышала. Сочувствую вам, голубка.

Остановилась мать, склонилась на плетень, а слёзы, как горошины, покатились по смуглому лицу.

Учительница выглядела