— Что это такое? — спросила Вера почти шепотом и коснулась края дощечки.

— Полка, мадам. Полка для книг. Прикажите, и я сделаю вам такую.

— Да, конечно…

Она ответила машинально и спохватилась. Ведь это стоит, наверное, огромных денег…

— Я стар, мне немного нужно, — сказал мастер, угадав ее мысли. — Мои дети сами добывают хлеб. У мадам есть дети?

— Одна дочь.

— Мало. Знает ли мадам: у женщины столько жизней, сколько у нее детей?

Вера промолчала.

— Это вечное дерево, — сказал мастер и постучал по дощечке. — Оно будет служить вашим внукам и правнукам. Пусть мадам не опасается, полка обойдется недорого.

Он назвал цену, и Вера чуть не вскрикнула. Недорого? Ничтожно дешево! Она сказала, что такая тонкая работа стоит больше, и мастер сдержанно поклонился:

— У мадам доброе сердце. У многих людей доброе сердце, но не все слушаются его. Мадам должна простить безумца.

— Какого безумца?

— Беднягу Сурхана. Аллах отпустил ему мало разума. Но Сурхан никого не хотел убивать.

Вера отшатнулась и отступила на шаг. Только что было все просто: черный мальчик привел ее в мастерскую. Множество мальчиков — черных, коричневых, смуглых — зазывают прохожих в магазины, в мастерские. Мастер сделает полку. Но нет, все-таки не все просто в Африке. Опять началась сказка. Ее не оборвало пулей…

— Мой сын служит в порту, — слышит Вера. — Он знает вашего мужа…

Она медленно приходит в себя.

— У нас маленький город, мадам…

Глаза у старика смеются. Поразительные у него глаза. У европейцев нет таких.

Старый мастер и впрямь волшебник. Сейчас он не смотрит на нее. Еще один кусочек слоновой кости опущен на дощечку. Вера чувствует, как душу ее освежающим потоком наполняет что-то хорошее, мудрое, смывает мелкое, второстепенное, ничтожное.

Нет, она, конечно, не уедет отсюда. Что бы Антон ни говорил. Нет!

5

В часы отлива море уходило далеко-далеко и теряло на песке частицы своей синевы — теплые, ласковые лужицы. Ребята шлепали по ним и вылавливали креветок. Невзирая на родительский запрет, их ели сырыми. Марьяшка с ожесточением жевала жесткое мясо, упругое как резинка. В нем был вкус приключения.

Разболтанный, пропылившийся ветеран-автобус привозил сюда лоцманских детей на целый день. Старый араб, нанятый, чтобы наблюдать за ними, дремал где-нибудь в тени, и ватага наслаждалась полной свободой. Хочешь — плавай или собирай морскую живность, камешки, красивые зубчатые раковины. Хочешь — копайся в трюме затонувшей фелюги, ищи золото пиратов.

Фелюга служила не пиратам, а строителям, пока годы не доконали ее, не погрузили на дно вместе с грузом камней. Марьяшка знала это, но все-таки придумала корсаров с их сокровищами, добытыми ценой крови. В конце концов она сама поверила в них. Было очень увлекательно лезть внутрь, в облепленный улитками кубрик. И немного страшно. Ведь фелюга лежит у последнего предела отлива, обнажается ненадолго, и надо успеть добежать до нее, обследовать и внутренность развалины и песок вокруг. Море вечно передвигает пески: сокровища — драгоценные кубки, усыпанные самоцветами кинжалы — могут заблестеть на поверхности не сегодня-завтра.

Как-то раз ребята принялись фантазировать. Вдруг отыщется клад! А дальше что? Как им распорядиться? Француз Кики заявил, что он открыл бы кондитерский магазин. Марьяша возмутилась.

— Конечно в музей! — заявила она.

Грек Демосфен колебался между музеем и собственной мастерской по ремонту велосипедов. Осуждающий взгляд Марьяшки заставил его пойти на жертвы.

— Музейон, — сказал Демосфен.

Марьяшке нравилось и помолчать у моря. Сесть и смотреть сквозь щелочки прижмуренных глаз и воображать разное, что придет в голову. Находить в облаках фигуры людей, слонов или верблюдов.

Черта горизонта ровная-ровная. Слева тонут в дымке плоские крыши Джезирэ. Кое-где между ними — пятнышки зелени. Правее, там, где море вдается в сушу и начинается канал, застыли суда, ожидающие лоцманов. Может, тот желтый пароход с огромной зеленой трубой ждет папу?.. До чего смешная труба!

За спиной похлопывают на ветру тенты маленького курорта Эль Куфр, закрытого на время летней жары. Как хорошо сидеть так, под сикомором, и думать, и воображать! Тело чуточку зудит от солнца, от морской соли. Если постараться, можно точно угадать, в каком месте вскочит новый прыщик. Вначале Марьяшка пугалась сыпи, выступившей на коже, да и мама тоже. Да, будет что рассказать осенью в школе! Прыщики, конечно, ерунда! И фелюга и бег наперегонки с отливом — все чепуха после того, что произошло вчера вечером.

Сегодня Марьяшка устала не только от беготни, от солнцепека, но и от успеха. Она охрипла, повторяя эту историю и добавляя все новые подробности.

— Ж-жик! Бах-бах! Окно вдребезги, весь пол в осколках, — вдохновенно сочиняла Марьяшка. — Мне чуть ухо не сшибло. Пуля вот так пролетела. — И она приставляла к уху сперва ребро ладони, а потом два пальца.

Когда не хватало слов английских, арабских или греческих, Марьяшка вставляла русские. Ничего, поймут! И ее в самом деле понимают. Здорово!

Марьяшке привиделись айсберги и вулкан Килиманджаро на стене в классе и она сама в кругу потрясенных школьных подруг. Глаза ее слипались… И вдруг легкая рука коснулась спутанных, выдубленных морем волос Марьяшки, перепорхнула на ее плечо.

— Зульфия! Почему так поздно?

Некогда было! Зульфия стирала, потом зашивала рубашку младшему брату, потом… Нет конца домашним заботам — ведь больше некому помогать матери.

Марьяшка всегда любуется Зульфией. У всех арабок походка, как на сцене. Мама права. Как будто сотни зрителей следят за ними. А Зульфия, тоненькая Зульфия с милым пятнышком-родинкой над бровью, идет почти не касаясь земли. Зульфии уже четырнадцать, в нее уже влюбляются взрослые парни — тем дороже Марьяшке ее дружба.

— Мери-Энн, это правда? Я слышала…

Марьяшке нравится, как зовет ее Зульфия — Мери-Энн. По-английски она говорит медленно, с гулкими горловыми звуками, — это очень красиво. Марьяшке вообще все нравится в Зульфии.

— Правда, Зульфия. В нас стреляли.

— Вчера вечером?

— Да. Ты уже знаешь?

— Конечно. Это из-за меня.

Марьяшка откинулась назад и больно стукнулась спиной о корявый ствол сикомора. Зульфия ладонью растирала ушибленное место. Она ловко разгоняла боль и что-то приговаривала по-арабски.

— Сурхан стрелял, — сказала она наконец.

— Твой брат?

— Да. Глупый Сурхан, плохой Сурхан. — Зульфия свела брови. — Тебя чуть не убило, да?

Марьяшка схватила подругу за руку и усадила рядом. Сурхан с ума сошел, что ли? Она видела Сурхана однажды — он угостил ее тыквенными семечками. Он, кажется, вовсе не злой.

— Он глупый, — упрямо повторила Зульфия, — он стрелял, чтобы прогнать Спиро.

— Спиро?

И вдруг Зульфия заплакала. Это была непостижимо: Зульфия — такая большая — и плачет, закрыв лицо. Что случилось? Ведь все обошлось: никого же не задела пуля Сурхана!

На шоссе за тентами проревел