Шрифт:
Закладка:
— Верошка, как там наши динамовцы?
— Проиграли позорно. Терентьев мазал, как… как лунатик.
Они нагнали грузовик, раскрашенный зелеными и белыми полосами. По ним бежали желтые, усатые, загадочные арабские буквы.
Данилин видел: в глазах Веры не гасла жадность, нетерпеливая жадность к жизни, к ее краскам, к новым местам. Но ведь прелесть новизны недолговечна…
Рука его, гладившая волосы Веры, соскользнула. Он не в гости звал ее сюда. И не в музей… У них здесь дом. Да, свой дом.
Что было у них до сих пор? Вереница свиданий, праздников. Он чуть ли не гостем входил в свою квартиру: с ворохом безделушек для Веры, с открытками, монетами, этикетками для бесчисленных Марьяшкиных коллекций. Телефонные звонки, вечеринки, театры. Неделя, от силы две недели дома — и снова в рейс… Эти рейсы, разлучавшие их, как бы скрадывали непохожесть характеров: Данилин сдержан, любит помолчать, быстро устает от суматохи на суше, в большом городе. Бывало, вернувшись на судно, он отдыхал, оставаясь с глазу на глаз с морем. Должно быть, это от предков — степенных архангельских поморов. Вера — другая. Общительна, гостеприимна, не терпит уединения. Истинная горожанка…
И вот они надолго вместе: он, Вера, Марьяшка. И где? В Африке, у края пустыни…
Машину подбрасывало на выбоинах. Вера, держась за локоть мужа, силилась увидеть все: каждый камень, каждую сухую былинку. Равнодушие Антона огорчало Веру. Он устал, подумала она, он просто зверски устал.
Сослуживцы мужа, приезжавшие в отпуск, были немногословны: «Работа серьезная», «Весь мир смотрит». Об условиях жизни тоже не распространялись: «Приедете, сами узнаете, почем фунт фиников». Только Коломиец — он зашел к Вере месяц назад — рассказал больше. Положение на канале трудное. Один из иностранных лоцманов, канадец Росби, здорово замутил воду. Мужчина в летах, седой, представительной внешности, — не подумаешь, что провокатор. Ведь что затеял! Вызвался быть ходатаем по всяким бытовым делам, выхлопотал новую мебель для лоцманской станции, аптечку новую. А потом заявил, что республика плохо ценит труд лоцманов, и стал подбивать, ни много ни мало, на забастовку…
Вера слушала с гордостью. Антон, ее муж, резко выступил на собрании против Росби. Провокатор получил по заслугам! «Ваш Антон не теряется, — сказал Коломиец. — А так — тихий, лишнего слова не проронит».
План у Росби, у его дружков, был такой: враждовать с республикой, тормозить работу на канале.
Канадцу пришлось убраться. Открылись его связи с бывшими владельцами канала. Но их агентура еще имеется. Республика молода и не успела выполоть всех врагов. «Словом, — заключил Коломиец, — и сейчас далеко не все гладко».
С округлой макушки холма, где не утихает игра песка и ветра, вдруг открылась голубая дорожка, прямая, словно нанесенная по линейке кистью маляра. Неужели это он и есть — канал, соединяющий два моря, прорезавший неоглядные дали пустыни! Вера ждала чего-то грандиозного. Шоссе сбежало вниз, канал скрылся из виду, будто поглощенный песками. И казалось: длинный танкер с вензелем на черной трубе идет по́суху, вспахивая пустыню острым, высоко поднятым носом.
Странно, зачем лоцман? Ведь путь и так ясен и прям! Но Вера вспомнила, Антон объяснял ей: в канале сильные течения, отмели, вести судно труднее, чем в открытом море. К тому же на трассе канала есть озера…
Джезирэ возник внезапно, словно вырос из песка.
Узкая асфальтовая дорожка, вся в трещинах, вела к коттеджу. Антон открыл калитку, и Вера не удержалась, потрогала калитку, давно потерявшую цвет, когда-то голубую. Ведь и калитка — африканская. Ее свирепо стерегли два кактуса, два громадных колючих дикаря, ненавистных Данилину: он изодрал тут рукав лучшего своего пиджака.
— Роскошные кактусы, — сказала Вера.
Она вошла в дом, и Данилина охватило давно забытое чувство, будто он сдает экзамен. Он сам обставил коттедж. Прежний обитатель, служащий фирмы, владевшей каналом, вывез все, отвинтил даже дверные ручки. Данилин сам подобрал обои, шторы, скатерти. Он ждал, что скажет Вера. Нет, ничто не омрачило ее открытия Африки. Все было великолепно: и кресла, и кровати — прямо-таки королевские кровати под марлевыми балдахинами. И полумертвая пальма за окном, в тощем садике. И вопли муэдзина, усиленные мегафоном.
Прошла ночь, настало утро — и случилась неприятность: когда Вера ставила тарелки в буфет, оттуда выскочила фаланга. Вера испугалась до смерти.
И какая фаланга! Данилин чуть ли не каждый день воевал со всякими гадами, но такая крупная, мерзкая тварь не попадалась еще ни разу.
Повезло Вере…
Данилин ушел на вахту, вернулся на другой день. Вера осунулась, но бодрилась. Потом все-таки сказала мужу: ей жутко без него в коттедже. Старый Хасан — приходящий повар-араб — перед вечером, как водится, покинул дом, и они, Вера и Марьяшка, остались одни, как на островке, заброшенном в темень, в песчаную бурю.
Вначале намерение у Веры было такое: Марьяшку отправить в конце лета домой, к бабушке, а самой обосноваться насовсем. Потом она стала избегать разговора на эту тему.
И вдруг — выстрел в окно.
3
Перед тем как лечь, Данилин позвонил Азизу. Голос капитана звучал веселее. Ночь освободила толстяка от жары.
— Мистер Даниель, у меня есть вопрос. Вы знаете Сурхана Фаиза?
— Нет.
— Это имя вам ничего не говорит?
— Решительно ничего.
— Карош! Спасибо, мистер Даниель. Мы ведь могли предполагать месть или что-нибудь в этом роде.
Стало быть, стрелял Сурхан Фаиз. Пышное имя, впору королю или шейху.
— Кто он такой, капитан?
— Фанатик, — сказал Азиз. — Чрезвычайно закоренелый фанатик.
Азиз больше ничего не объяснит. Большего от него не добьешься. Фанатик — вот и все. Наверно, один из тех, которые ненавидят всех европейцев, всех без разбора. Что ж, понять можно, если вспомнить, что они тут творили при монархии. И все-таки хочется знать больше. Посмотреть бы на этого фанатика! Побывать бы на допросе, что ли… Нельзя. Скажут — вмешательство во внутренние дела. Хотя какие они к черту внутренние…
Данилин вежливо излагает свою просьбу. Азиз шумно дышит.
— Я не имею права, мистер Даниель, — говорит он. — Я пошлю запрос…
Длинная история!
— Спасибо, капитан, — сказал Данилин.
Странно, он как будто обрадовался, что русский не знает этого Сурхана. Впрочем, ничего удивительного: личные мотивы исключены, следователям меньше хлопот.
Данилин передал Вере разговор с Азизом, потом принял душ и растянулся на постели, рядом с ней. Вера, подложив под голову руки, чуть тронутые загаром, смотрела вверх. Ему показалось, что она сейчас где-то далеко, очень далеко от него. Он представил себе проспекты и площади Ленинграда, ощутил свежесть ленинградской весны, увидел белые папахи черемухи, растущей у них
