запущенный. Сидор Иванович лег костьми, чтобы вытянуть предприятие из прорыва. На молевом сплаве брал в руки багор, зачерпывал в сапоги холодную вешнюю воду. Видели его и на раскатке обсохших по берегам плотов. Многим в диковину это было, но Глушаков упирался не зря: помогал делу. Худо-бедно, а положение в Медвежьемысском леспромхозе выправилось, в Глушакове признали руководителя. В Медвежьем Мысу он жил четвертый год.

Заметив сейчас проходящего мимо Боброва, Сидор Иванович резко выбросил вперед подбородок, шибче выпятил круглый живот и заспешил на веранду, ущупывая ногами ступеньки крыльца.

«Одолевает заботушка, — подумал язвительно Старший Ондатр, искоса глядя на Глушакова. — Говорят, у него ожирение сердца. Вот ерунда! Ожирение совести — другой табак! Не его ли сети я снял? Не он ли подкинул письмишко под двери? Время прояснит. Я подожду».

Воздух легкий, прохладный, прозрачный — все далеко обозримо вокруг. Панигатка видна — распахнулось раздолье лугов на той стороне. Вода там уже начинает сходить, и по обсушенным гривам густо полыхает трава — катится это зеленое полымя до горизонта, прорываемое местами озерами да истоками. Выкатилось солнце и зародило туман над лугами и водоемами. Дымок его еще слабо курится, пелена редка, прозрачна, но скоро туман загустеет, выбелится, как расчесанный лен, устелет сплошной полосою даль, чтобы позже, под напором жаркого солнца, заклубиться, подняться ввысь и раствориться там до нового погожего утра.

К осени Панигатка пересыхает, а теперь многоводна, течет, струится упруго. Местами река опасна своими воронками. Вон малый табун коров и нетелей, сопровождаемый круторогим, пестрым бычком, топчется на илистой отмели, намереваясь переплыть на ту сторону — пастись на лугах. Бычок в табуне ретив, на губах у него вожжится слюна, ноздри расширены, он фыркает, тянется мордой к сытой красной телке. У нее на лбу белая звездочка, окурчавленная мелкими завитками, круглый зад и хвост до земли. В своем роде — царевна-лебедь! Крестьянский глаз Боброва сразу заметил, что из телки выйдет породистая корова-ведерница, дай бог только попасть ей в добрые руки, запоит семью парным молоком, закормит сметаной и маслом. Круторогий бычок, конечно, спешит со своими невызревшими страстями. И сам не дорос, и телка еще молода. Она от него увертывается, выгибает атласную шею, а бычок все вскакивает и увязает ногами в илу…

Засмотрелся на эту картину Бобров, даже замедлил спуск к берегу. Стадо вошло в воду, коровы, телки и ретивый бычок поплыли. Бычок и тут не оставил свои приставания: холодные воды не остудили его. Опять он стремится себя взгромоздить. Уж плыл бы, не тратя напрасно сил, а то и место на реке как раз широкое, и стрежень крепкая, не долго беде случиться… Утонет, пестряк, доиграется! Хребта у бычка под водой не видать — торчат лишь ноздри и уши. Он отстал и не рад уж поди. Нальется в уши вода — пропал! Нет, доплыл кое-как, достал копытами дна. Коровы и телки давно поднялись на ярок, разбрелись по лужку, звучно щиплют траву — даже отсюда слышно. Сочная, вкусная зелень… Стадо уходит все дальше от кромки берега, а бычок-пестряк стоит по брюхо в воде под нависшею торфяной глыбой, не в силах подняться выше. Понурился и дрожит.

— Так-то, приятель! — смеется Александр Константинович. Лицо его полно восторга и обаяния. — Понимаю тебя, понимаю. Ишь ты какой! И в холодной воде не сразу унялся…

Развеселенный истинно сельской картиной, Бобров спустился с яра по глинистой тропе. Когда нет дождей, тропа тут тверда, идти легко и вниз и вверх. Но в сырую погоду можно скатиться кубарем.

Дальше от яра до реки здесь был небольшой песчаный намыв. На нем стояли беспорядочно будки лодочников разной формы и цвета. Из железа рифленого — эти красивы, серебром отливают. Другие лодочники приспособили под моторы и снасти контейнеры, иные старые либо разбитые зиловские кабины. Попадались на глаза будки-цистерны и просто сарайчики-деревяги. Кто на что оказался способен, кто чем сумел разжиться.

Пройдя мимо этих сооружений, Бобров очутился на чистой кромке берега Панигатки, где в отдалении стоял «Гарпун». По палубе патрульного катера рыбоинспекции сутулясь ходил рулевой-моторист Павлуха Сандаев, взлохмаченный, черный, в синей майке, красных плавках и босиком. Чистокровный хант тридцати пяти лет от роду, Сандаев, на удивление всем, мало интересовался рыбалкой, охотой, чем извечно жили люди его народа, но к технике тянуло Павлуху магнитом. У себя дома он собрал подобие трактора из выброшенных на металлолом частей. Неказистенький полупился колесник, но Павлуха ездил на нем сено косить, подвозил дрова, уголь. Хозяйственный и смекалистый был человек Сандаев. Сам отстроил красивый дом, баню, сарай. Мужик — золото. Еще, кажется, никому не удавалось вывести Павлуху из равновесия. Не так давно в команде «Гарпуна» появился механик Гена Пронькин, молодой, скалозубный парень, прирожденный шутник. У таких, как он, смех будто горстями сыплется. Пронькин сегодня в отгуле был.

Подходя ближе к катеру, Бобров заметил, что Павлуха ведет себя как-то странно. Вчера Сандаев по телефону ему сообщил, что остается дежурить на «Гарпуне». Комары его за ночь нашпиговали, что ли?

— Доброе утро, Паша! — крикнул Старший Ондатр.

— Недоброе, Александр Константинович, — вяло ответил Сандаев. — Воры были на катере.

Бобров ловко взбежал по трапу, встал перед рулевым-мотористом и смотрел на него сверху вниз вопросительно.

— А ты где был в это время? Неужели так крепко спал, что не слышал шагов по палубе? Ты не с похмелья случайно?

— Могу дыхнуть — я трезвый… Отлучался домой на часок перед самым утром за провизией.

— Как проникли?

— Заднее стекло в рубке выдавили.

— Едрит твою в сантиметр! — выругался Старший Ондатр. — Что украли?

— Пойдем поглядим вместе. Я тебя жду…

Через люк в рубке они спустились в салон. В иллюминаторы уже вовсю лилось солнце, свет падал пучками, играл. День обещал быть знойным, без ветра.

3

В каютах все было вверх тормашками. Попытка сорвать приваренный к полу сейф, где хранились патроны к ракетнице, ворам не удалась. Тонкий согнутый ломик валялся около сейфа да еще нож со сломанным кончиком: видать, ковырялись в замке, пока не хрустнуло лезвие. Воры сняли штормовки с вешалок, прихватили пару новых болотных сапог, два надувных матраца и резиновую лодку. С камбуза утащили непочатый ящик лимонада.

— Эх ты, Павлуха! — сплюнул Бобров. — Не надо было тебе до моего прихода с катера исчезать.

— Разве я думал? — Черные глаза ханта обволоклись влагой.

— Тебя караулили.

— Что теперь делать?

— В милицию заявлять.

— Там Смагин. — Сандаев потупил взгляд, веки его задрожали. — Я виноват, а