– Ты неисправим. – Она вздохнула, выражая свою усталость и недовольство. Но Ник не мог слышать этого, разве что оставалось написать ему в скобочках ремарки о себе, как в пьесе. Катя хотела многое выспросить у Ника, но боялась своими навязчивыми вопросами снова разрушить их диалог. Оба старательно делали вид, что ничего странного между ними не происходило, и пытались поддерживать непринужденный разговор.

Подошел официант, и Катя спешно прикрыла рукой страницу с перепиской. Но ему не было никакого дела, что она там пишет; он просто принес кружку какао – и метнулся к другому столику. Напиток с горой тающих маршмеллоу выглядел так аппетитно, что Катя не удержалась.

– Ты променяла меня на еду? – прочитала она, когда кружка наполовину опустела.

– С чего ты взял?

– Перестала мне писать. Наверняка пьешь свой кофе!

– Поздно для кофе, пришлось заказать какао. Впервые слышу, чтобы ревновали к еде. – Катя хихикнула, но кружку отставила.

– Это не ревность, а возмущение!

– Возмущаться на свидании – не лучшая затея, – заметила Катя.

– Тогда спешу признаться, что свидания не мой конек.

– Быстро ты сдался.

– Направлю свою настойчивость на более полезное дело!

– Например?

– На выполнение давних обещаний, например, – ответил он. Катя сразу вспомнила об обещании встречи, от чего у нее перехватило дыхание. Будь она томной барышней викторианской эпохи, тут же упала бы в обморок от переизбытка чувств.

С возвращением Ника дурные мысли забылись. Катя не хотела портить ими этот счастливый момент, когда обоим удавалось искусно изображать былую непринужденность. Но за ней, как знала Катя, оба прятали свои настоящие эмоции – ту правду, о которой они не решались нигде написать.

– С нетерпением жду! Надеюсь, что это случится очень скоро.

– Кто знает. В книгах время течет совершенно по-другому. В одной странице может описываться мгновение, а может уместиться вся жизнь. Так что понятие «скоро» для меня относительно.

– Не спеши меня разочаровывать, ладно?

– Допивай свой кофе. И позвони по дороге домой маме. Мне кажется, в тебе накопилось достаточно мыслей, чтобы озвучить их.

И Ник замолчал – исчез, как делал всякий раз: неожиданно и без лишних прощаний. Катя в задумчивости допила какао, еще немного посидела за столиком и ушла, а по пути к автобусной остановке позвонила маме. Кем бы ни был Ник, она следовала его советам беспрекословно, точно прислушивалась к своему внутреннему голосу.

Глава 17

Признания

Руки были заняты: в одной она держала коробку с пирожными, в другой – пакет с книгой о динозаврах. Изловчившись, Катя нажала кнопку лифта локтем, и железные двери покорно разъехались, громыхая, как старый трамвай. Она боялась ездить на этом лифте, который по-улиточьи полз на нужный этаж, скрипя так жалобно, словно готовился сломаться. Каждый раз, когда железные двери закрывались, Катя начинала мысленно отсчитывать этажи и, добираясь до пятого, облегченно вздыхала.

Звонить в дверь не пришлось – едва она вышла из лифта, навстречу выбежал мальчишка, радостно выкрикивая ее имя. Раньше она и не замечала, как по-особенному звучит ее имя в устах младшего брата. Хвостику было почти семь. Общение с сестрой интересовало его больше, чем машинки и динозавры, – а это весомое доказательство любви для семилетнего мальчишки.

По традиции, она спросила о том, как поживают динозавры, и Хвостик убежал за ними в комнату. Катя тут же почувствовала себя неловко в пустом коридоре, поэтому заглянула на кухню. Мама как раз разливала чай по кружкам, но была настолько сосредоточенной, точно выполняла задание государственной важности. Именно такой Катя привыкла видеть ее: серьезной, порой даже суровой, спокойной и рассудительной – полной противоположностью ей самой. Казалось, что все эмоции заперты у матери под замком и прежде, чем проявиться, почтительно спрашивают разрешения. Она встретила дочь слабой улыбкой.

Глава семейства оказался на дежурстве, и Катю это успокоило. Не то чтобы она избегала встречи с отчимом, просто без него было лучше. Эта мысль не покидала ее восемь лет – с того самого дня, когда в их маленькую семью пришел третий. Катя ревновала и злилась, признавая, что дядя Игорь лучше, чем ее отец. Почему все так несправедливо? Избавиться от этих детских обид так и не получилось.

Первым вопросом от матери прозвучало обычное: «Как дела?», а Катя на автомате ответила:

– Ничего интересного.

– Ты опять не в духе? – как обычно, спросила мать.

– Просто избавляю тебя от скучного разговора. – Она пожала плечами и, водрузив на стол коробку из кондитерской, сказала: – Я тут пирожных принесла.

– Зачем деньги тратить, я же купила твои любимые безе.

Крышка заварника звякнула, точно выказывала недовольство матери вместо нее.

– Нет, – сорвалось с губ. Катя даже не поверила, что произнесла это вслух.

– Чего нет? – Мать поставила чайник на стол, хотя одна кружка еще была пустой. Но, очевидно, наполнять чашку, ведя такой запутанный разговор, представлялось ей невозможным и опасным.

– Не любимые. – Катя помотала головой в знак протеста и опустила глаза, точно ей было стыдно признаваться в этом.

– Столько лет были любимыми, а теперь разонравились? – удивилась мать и вздернула брови. – Кажется, ты и вправду не в духе сегодня.

– Мам, – тихо сказала Катя, но ее услышали. – Помнишь, там, дома, мы заходили в булочную на углу? Там продавались фруктовые корзиночки с заварным кремом. Ты купила их впервые, когда я пошла в школу…

– Помню, – только и сказала мать, тоже опустив глаза.

– Я нашла такие же. Вкус моего детства, – Катя кивнула на коробку и замолчала, боясь ранить словами.

– Они тоже ассоциируются у меня с тем временем. Может, поэтому я их не покупаю, – призналась мать. Маска невозмутимости сошла с ее лица, обнажив и сожаление, и недоумение, и раздражение.

– А безе я терпеть не могу!

– Так почему раньше не говорила? Я бы купила тебе твои корзиночки! – В попытках себя чем-то занять мать вспомнила про пустующую чашку. Крышка фарфорового чайника вновь звякнула, и сейчас этот звук показался слишком громким.

– А ты знаешь, что бывает от передозировки пирожными безе? – вместо ответа сказала Катя. Мать лишь мотнула головой, что означало «нет». – Язык прилипает к небу, и сказать ничего не получается.

– Тебе шутки, а я теперь буду себя корить. – Мать вздохнула, рука ее дрогнула, и чай, который она так старательно разливала по чашечкам, расплескался на блюдце. Но никто не придал этому значения, каждый поглощенный своими мыслями.

– Глупости, мам, – отмахнулась Катя. Хотя для нее это были вовсе не глупости. Она старалась держаться легко, отшучиваться и отмахиваться, прикрываясь наигранными смешками и дурацкой улыбкой. Но где-то глубоко, под слоем притворства, зудела обида.

– Из-за глупостей тоже можно волноваться! – парировала мать.

Их разговор прервал Сеня, притащивший в коробке всю свою коллекцию резиновых динозавров. Экскурс в палеонтологию закончился быстро, едва начинающий ученый заметил коробку из кондитерской.

В этот вечер безе так и не появились на столе. Может быть, оттого и чай показался Кате вкуснее обычного. Она рассказала маме про кошку с книжного развала и концерт в консерватории, про статью, ждущую своего звездного часа, и путешествии на окраину города, где живет баб Таня. Никогда прежде ей не приходилось говорить так долго. В горле першило, она прерывала рассказ, чтобы сделать глоток чаю, и с воодушевлением продолжала. Ей так хотелось рассказать матери о Нике, о том, что в ее жизни появился настоящий друг, о чуде ожившего воображения и о том, что она начала писать роман. Но каждый раз, когда эти слова были готовы сорваться с губ, она заставляла себя замолчать – кто поверит в реальное существование книжного персонажа?

Оставалась у нее еще одна тайна, которой хотелось поделиться с матерью. Уже в коридоре, обнявшись с ней на прощание, Катя шепнула ей