звеном между двумя традициями — между старой традицией свободного виртуозного пения вокалистов и новой, пришедшей с Россини{237}, который точно выписывал, фиксировал фиоритуры в своих партитурах. Русские музыканты оставили его в феврале 1832 года, а в декабре этого же года он умер в возрасте пятидесяти семи лет.

Глинка часто приходил к госпоже Джозефине Фодор-Менвьель{238}, известной актрисе, долго жившей в России. Ее Стендаль называл «великой певицей с Севера». Джозефина сохранила великолепную вокальную форму. Уже позже Глинка указывал: она пела так, как «в Берлине немки вяжут чулки во время разных представлений, не проронив ни одной петли»[173], то есть очень легко и непринужденно.

Глинка, подводя творческие итоги итальянским путешествиям, впоследствии указывал, что уроки, полученные им у Фодор-Менвьель и Ноццари, стали самыми бесценными за все пребывание в этой стране.

Итогом же для Иванова стали его приглашение к королевскому двору и дебют в неаполитанском театре Сан-Карло в знаменитой «Анне Болейн». Певец решил остаться в Италии и продолжать карьеру оперного певца, тем самым нарушив все обязательства перед Придворной певческой капеллой. Для Глинки такой поступок — нарушение своего обещания — казался верхом бесчестья{239}. К тому же Иванов своим решением нанес оскорбление ему самому и его отцу, так как они поручались за его возвращение в Россию[174].

Они больше никогда не встречались.

Несмотря на все перипетии, карьера Иванова в Италии сложилась удачно, его хорошо знали по всей Европе. Правда, впоследствии в «Записках» Глинка отомстил компаньону, написав: «Иванов был человек трудный, черствый сердцем, неповоротлив и туп умом». И еще: «Достоинство его состояло в прелести голоса и некоторой инстинктивной способности подражать в пении»[175]. Немногие из окружения Глинки получили столь едкую оценку.

«Домашний» Милан: март 1832-го — февраль 1833 года

Глинка решил уехать из Неаполя, убегая от смертоносной холеры и «вредоносного», по его мнению, электризованного воздуха Неаполя. Вернувшись в Милан, Глинка восстановил тот образ жизни, который так ему нравился в начале путешествия.

Вскоре, когда весна окончательно вошла в свои права, муза Глинки ожила. А к лету вдохновение усилило и новое серьезное любовное увлечение. Доктор Филиппи, не упускающий возможности полечить русского друга, устроил его на пансион к своей замужней дочери. Но вскоре понял, что это был опрометчивый шаг.

Она жила вблизи городка Варезе, располагающегося между озерами Маджиоре и Комо. Высокая, статная, она запоминалась своей необычной красотой, хорошими манерами и образованностью — знала французский, немецкий и английский, а еще прекрасно играла на фортепиано. Говорили, что женщина была довольно известна в Италии, а за год до приезда Глинки она музицировала с Шопеном.

Чувства к ней были настолько сильны, что Глинка впервые за все время пребывания в Италии сочиняет вокальную музыку. Возможно, именно о ней идет речь в итальянском романсе с красноречивым названием «Il desiderio» («Желание»){240}, в котором герой мечтает о совместном счастье с возлюбленной. Для нее он начал сочинять Секстет для фортепиано, двух скрипок, альта, виолончели и контрабаса. Подобные инструментальные составы были распространены в итальянских домах. Но посвящение пришлось поставить другой — ее подруге Софии Медичи ди Мариньяно, еще одной известной любительнице музыки из благородной дворянской семьи, прекрасно владеющей фортепиано{241}.

Их отношения становились слишком явными для ок-ружающих, и в конце июня Глинка вынужден был переехать в близлежащее живописное Варезе, окруженное горами. Он посещал салон адвоката Паоло Бранки, известного меломана и мецената. Для его дочерей Чириллы{242} и Эмилии{243}, известных исполнительниц на музыкальных инструментах, он написал Серенаду на темы из «Анны Болейн»{244}. Состав исполнителей определялся посвящением — большую роль в этом сочинении играли фортепиано и арфа, которых поддерживают валторна, фагот, альт, виолончель и контрабас. У Бранки Глинка знакомился с лучшими исполнителями из оркестра театра «Ла Скала», в частности с первой скрипкой Алессандро Роллой. Глинка надеялся получить отзывы на свои композиции и показал ему часть из своей юношеской Сонаты для альта. Позже он вспоминал: «Когда я услышал в первый раз solo моей пьесы для альта, игранное знаменитым Ролла, от чистоты и верности звука у меня навернулись на глазах слезы». А далее Глинка восклицал: «А он еще спрашивал моего совета!»{245}

Глинка бывал на вилле у знаменитой певицы Джудитты Пасты — вероятно, в конце сентября 1832 года и в мае 1833-го. Их общение затем продолжилось в Петербурге.

Самым виртуозным фортепианным циклом стали Вариации на тему из оперы «Капулетти и Монтекки» Беллини, посвященные еще одной известной музыкантше — госпоже Анджоле Кассере{246}.

Известность о композиторском таланте Глинки распространялась по салонам. Об этом может свидетельствовать обращение к нему певицы Този, известной в те времена своим красивым голосом, а также капризным характером. Она попросила его написать эффектную арию для своего дебюта в Милане. Този считала, что в опере Доницетти «Фауст», в которой она должна была выступать, нет нужного, подходящего под ее голос сольного выхода{247}. Это предложение являлось большой честью для русского аматера. Услышать свою музыку в обрамлении оперы Доницетти да еще на премьере! Глинка ринулся исполнять все пожелания примадонны. Но, увы! Певица мучила его своими необоснованными требованиями. Глинка не вынес этого прессинга и отказался от композиторского дебюта на итальянской сцене.

В конце 1832 года, когда Глинка переселился в Милан, его навестил давний друг, критик и композитор Феофил Толстой. Глинка с большим удовольствием рассказывал, как он хандрит. Но после того как был накрыт стол, его настроение заметно улучшилось.

— Пошли принимать миланскую стряпню, — подмигнул другу Глинка.

Обед был роскошен, но несколько странен для русского. На первое — полента, твердая каша из кукурузной муки, далее — фрикасе из лягушачьих лапок. А еще, как писал Толстой, «фритуры из какой-то неприличной части барана»[176].

После приема «миланской стряпни» все боли Глинки прошли. Он запивал лягушек миланским белым вином, приговаривая:

— Не извольте гузыниться — со своим уставом в чужой монастырь не ходят!

Друзья развлекались разговорами об искусстве. Глинка утверждал, что может изобразить музыкой любую картину. Сидели на балконе. Впереди громадный беломраморный собор, освещенный яркой луной. Воздух мягкий, бархатный, наполненный множеством ароматов. Под окнами тихо разговаривали черноокие миланки, шурша шелковыми платьями.

Он мечтал:

— Хорошо бы написать нечто вроде баркаролы на следующую тему. Месяц пронизывает лучами небольшую комнату. В глубине, на белоснежной постели покоится молодая, красивая итальянка. Шелковистые, густые ее черные волосы разметались и покрывают плечи и грудь… Но не совсем!

Фантазии Глинки, по мнению Толстого, воплотились в написанной в это время баркароле «Венецианская ночь» на