Шрифт:
Закладка:
Как раз к этому времени здоровье окончательно испортилось под стать зимней погоде в Милане. Доктор Филиппи, по воспоминаниям Глинки, стараясь ему помочь, прожег затылок ляписом (азотнокислым серебром). Появились две большие, величиной с горошины, раны. Еще один доктор посоветовал наклеить на живот пластырь из камфары и свинца. Глинка подводил итог лечения: «У меня члены немели, меня душило, я лишился аппетита, сна и впал в… жесточайшее отчаяние», кроме того, страдал от галлюцинаций. Все мучения и отчаяние выразились, как он позже указывал, в музыке Патетического трио{248}. Никогда больше в камерной инструментальной музыке Глинка не напишет ничего столь сильного и масштабного.
Венеция: март 1833 года
Венеция манила не только как город, погружающийся в воду, но и как место проживания хорошеньких венецианок и разворачивающихся оперных страстей. Кроме того, несмотря на ожоги и болезни, Глинка следил за оперными скандалами вокруг постановки оперы Беллини «Беатриче ди Тенда». Итальянский композитор пригласил Мишеля на репетиции оперы, где они много общались. «Боюсь за Беллини, музыка хороша, — но дураки-слушатели бог знает чего хотят, трудно угодить им»[177], — выносит приговор русский путешественник. Такое пренебрежительное отношение к вкусам широкой публики будет сохраняться у Глинки до конца жизни.
Но причина разочарований лежала не только в сфере искусства и оперных войн. Он ехал сюда в надежде завязать любовные отношения с одной из местных жительниц, которую ему порекомендовали друзья. «Не нашел ласкового, тобою предреченного приема — mezzo fiasco (сия авантюра отлагается до удобнейшего времени)»[178], — сообщал он Соболевскому.
Венеция не оправдала ожиданий, к тому же влажный воздух, ветры, свирепствовавшие во время пребывания Глинки, не давали покоя. Запах каменного угля, которым топили номер, душил и отравлял его. Однажды он угорел так сильно, что едва проснулся. Как и прежде, страдания усугублялись лечением. Несмотря на плохое самочувствие, он срочно возвращается в ставший родным Милан.
Милан: март — апрель 1833 года
В Милане за лечение больного Глинки взялся все тот же доктор Филиппи. Он назначил кровопускание, применяемое при всех заболеваниях. Филиппи намазал спину какой-то мазью, от которой сошла кожа на спине. Сверху нанес морфин, чтобы снять болевые ощущения, но стало еще хуже. Жестокие мучения продолжались около шести недель. К страданиям физическим прибавились душевные — ностальгия по родине. Как раз в это время из дома пришла новость, что сестра Наталья с мужем Николаем Дмитриевичем Гедеоновым{249} отправляются в Берлин на лечение. Решение пришло быстро. Он отправился на встречу с родными.
Глинка покидал Италию с двоякими ощущениями. С одной стороны, хвори усилились и вроде бы цель поездки не реализована, с другой — он получил «огранку» своего музыкального таланта. Искусство Рубини, Пасты, уроки Ноццари и Фодор-Менвьель — все это стало той итальянской школой, которая окончательно сформировала стиль русского композитора. Глинка пытался подбирать слова для описания итальянского bel canto, но, кажется, все тщетно — его нужно только слушать.
Глинка отмечал поразившее его соединение противоположностей в этом вокальном искусстве — отчетливость и естественная грация (grâce naturelle). Вся его эстетика соответствовала идеалам высшего общества, которому принадлежал русский композитор, — bonne société, точность мыслей, острый ум и изящество в танцах, непосредственность, легкость в поведении и в то же время следование строгому этикету. Таким образом, искусство прекрасного пения олицетворяло собой те качества, которые возводились в добродетель всеми аристократами. Оно стало своего рода сословным маркером.
На пути в Берлин
До Берлина доктор советовал ему полечиться в Вене и на водном курорте в Бадене, что в 30 километрах южнее. Но воды, как и раньше, не принесли облегчения. Глинка окончательно перестал верить в чудотворную силу водных источников. К тому же он считал, что смерть любимого друга Штерича произошла от железосодержащих ванн.
На смену целебной воде приходят чудесные «шарики».
Однажды лакей в Вене завел его к знакомому католическому священнику, у которого было фортепиано. Глинка стал импровизировать, изливая эмоции и страхи.
— Как возможно в ваши лета играть так грустно? — удивился священник.
— Что же делать! Ведь нелегко быть приговоренному к смерти, особенно в цвете лет, — отвечал Глинка.
Он кратко, но с подробностями рассказывал историю страданий. И заметил в конце:
— Все средства, которые я перепробовал, не помогали. Они служили только к большему и большему расстройству моего здоровья.
Священник спросил:
— Прибегали ли вы, сын мой, к гомеопатическому лечению?
Глинка рассмеялся. Он знал, что это такое. Маленькие шарики с ничтожно малой долей вещества в них. Как они могли подействовать после всех тех лекарств, в которые его погружали или заставляли выпивать?!
Священник не отступал:
— Вы ошибаетесь. Вам нужно попробовать. Что вы теряете?! Вы уже считаете себя приговоренным к смерти, не все ли равно вам, в таком случае, — умереть от аллопатии (так называли традиционную медицину) или гомеопатии?
Позже Глинка указывал на то, что гомеопату по имени Марн-Целлер удалось совершить чудо. После принятия целебных шариков на следующий же день композитор почувствовал себя бодрее. Дела налаживались: боли прошли, а из России пришли деньги на проживание. Глинка начал читать Шиллера, взял напрокат рояль и много импровизировал. Звучащая вокруг в Вене танцевальная музыка Йозефа Ланнера и Иоганна Штрауса вертелась в голове. Из этих звуков неожиданно родилась своя тема, похожая на галоп. Скоро ей найдется важное место — она станет темой краковяка в танцевальной сюите поляков в опере «Жизнь за царя».
За Глинкой в Вену приехал брат зятя — Федор Дмитриевич Гедеонов, человек веселого нрава, чтобы довезти больного до Берлина. 5/17 октября они вместе покинули Вену и прибыли в Берлин примерно 10/22 октября. Встреча с родными, как писал Глинка, оживила его. Сестра казалась ангелом, а зять проявлял доброту, несмотря на свой вспыльчивый нрав, как у всех Гедеоновых. Родственники решили, что больного нужно показать «европейскому светиле» докторам Диффенбаху и Гауке, у которых лечилась Наталья.
Гауке воскликнул на французском:
— Как, он — композитор?!
И тут же вечером собрал любительский хор из пятнадцати молодых немок, которые с листа распевали хоры под аккомпанемент Глинки. Берлин казался близким и знакомым — здесь он встретился с Чирковым, давнишним приятелем по пансиону. Общался с учителем пения Густавом Вильгельмом Тешнером, с которым познакомился еще в Милане. Тот становится проводником в музыкальный мир и салоны Берлина. Его «коньком» была старинная немецкая и итальянская музыка.
6 ноября 1833 года в
