Шрифт:
Закладка:
Война пришла в жизнь молодых и сломала эту жизнь: она убьёт князя Андрея; она лишила Соню счастья, потому что эта война отнимет у неё Николая; она убьёт Петю – мальчика Петю, ещё не начавшего жить, но и у старика она отняла право умереть спокойно. Война ограбила всех.
4. Купец Ферапонтов
Князь Николай Андреевич Болконский, отправляя в Смоленск своего управляющего Алпатыча, дал ему только обычные хозяйственные поручения. Но княжна Марья, по совету Десаля, послала с Алпатычем письмо к губернатору «с просьбой уведомить её о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы».
И вот Яков Алпатыч собирается в путь, «провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же, как князь…»
Всякий раз, как на страницах «Войны и мира» появляется Алпатыч, он произносит имя князя Болконского, «гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху», – этим жестом он подчёркивает значительность своего хозяина. Вся жизнь Алпатыча – отражение жизни старого князя. Собираясь в дорогу, он точно так же, как князь, отстраняет своих родственниц:
«– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку».
Мы уже видели, что Толстой почти никогда не описывает войну от себя, своими глазами. Мы видели битвы глазами Николая Ростова и Андрея Болконского, мы увидим Бородино глазами Пьера – так и теперь мы подъезжаем к Смоленску, под которым уже стоят французы вместе с Алпатычем.
Он волей-неволей выслушивает купца Ферапонтова, у которого всегда останавливается в Смоленске. На сообщение, что «все француза боятся», Алпатыч отвечает как князь: «Бабьи толки, бабьи толки!» Его волнует одно: погода хорошая, упускается «дорогой день для уборки хлеба».
Купец Ферапонтов только один раз появится на страницах романа, но то, что с ним произойдёт, поможет нам понять Наташу, и Андрея, и Петю, и всех людей, которые вчера жили в мире, а сегодня живут на войне.
Владелец дома, постоялого двора и мучной лавки, «толстый, чёрный, красный сорокалетний мужик с толстыми губами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над чёрными, нахмуренными бровями и толстым брюхом» – таков Ферапонтов. Не правда ли, мало симпатичный мужчина? Толстой нарочно рисует его таким: не живот у него, а «брюхо», не нос, а шишка; в трёх строчках четыре раза повторено слово «толстый»; сам он «чёрный, красный», и первые же слова – о деньгах: «Мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!» Жена умоляет его уехать из Смоленска: «Не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал; что, говорит, мы-то?» – Ферапонтов не хочет ехать ни за что, не хочет оставить добро, он избил жену за её просьбы: «Так бил, так волочил!»
Единственное, что интересует Ферапонтова: как бы не заплатить по семь рублей за подводу (вчера было по три, сегодня уже по семь!); его мучит зависть к купцу Селиванову, выгодно продавшему муку в армию.
И вот Алпатыч выезжает с ферапонтовского двора. «Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед затем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стёкла».
Это было начало. «С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе». Если бы мы видели всё это глазами князя Андрея или его отца, мы бы сразу поняли, что началось бомбардирование города из множества орудий. Но за нас смотрит Алпатыч, и он ничего не понимает; вокруг него людям только любопытно, даже весело – до той самой секунды, когда «засвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицу». Так увидели Алпатыч и женщины, стоявшие в воротах. Но это что-то, похожее на птичку, раздробило бедро любопытной кухарке – тогда только люди поняли, что происходит.
Уже идут по улице русские солдаты, оставляющие город; уже офицер кричит Алпатычу: «Сдают город, уезжайте, уезжайте!» – и в это время в лавку Ферапонтова врывается несколько солдат. Они «с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время… в лавку вошёл Ферапонтов. Увидев солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волосы, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор».
Он остался тот же – чёрный, красный, с толстым брюхом, хитрый купец, умеющий из всего извлекать выгоду. Но в его крике: «Не доставайся дьяволам!», в его рыдающем хохоте: «Сам запалю» – будущий пожар Москвы и погибель Наполеона, потому что настал миг, когда купец Ферапонтов думает не о деньгах и товарах, а о России.
Может, он и не думает о ней, но чувствует за неё – так, как чувствуют в этот час все.
Уже горят дома и лавки, подожжённые такими же хозяевами, как Ферапонтов, и люди торопливо несут «из пожара через улицу на соседний двор горевшие брёвна», чтобы зажечь ещё что-то, чтобы не досталось французам.
Не может в эту минуту произойти ничего удивительного: даже то, что Алпатыча вдруг окликает князь Андрей, освещённый пламенем пожара, – даже это не странно: здесь должен быть князь Андрей, «в плаще, верхом на вороной лошади», с бледным и изнурённым лицом; он должен вот так, «приподняв колено… писать карандашом» записку отцу. Всё сметено, война идёт по Смоленску, и только один человек остаётся неизменным в этом безумном, полыхающем мире.
«– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии…»
От этого «помощника начальника штаба левого фланга» душу переворачивает. Ничего, ничего он так и не понял, как не понял и его друг Друбецкой; у Берга в этой войне «место весьма приятное и на виду»; он не понимает, зачем зажигают дома; где ему – чистому и розовому – до толстого, красного, чёрного Ферапонтова!
А князь Андрей, который семь лет назад кричал на Жеркова за глупые шутки, сегодня не кричит на Берга: он не замечает, не слышит.
«– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара,
