Шрифт:
Закладка:
Нигде ни разу Толстой не сказал от себя, от автора, ни одного громкого слова, – наоборот, он посмеивается над теми, кто эти громкие слова произносит; у него никто как будто и не думает о России, а каждый – о себе: растроганные встречей с царём купцы и дворяне пожертвовали отечеству большие суммы, а назавтра «сняли мундиры… и удивлялись тому, что они наделали».
Но из этого ничем не приукрашенного описания будней почему-то возникает ощущение спокойной и величественной силы, которая спасёт Россию. Как складывается это ощущение? Наташа со своим «это совсем не шутка»; Петя, рвущийся в армию; два плачущих купца: толстый и худой; старик Ростов, который после встречи с царём «тут же согласился на просьбу Пети», – каждый из этих людей сам по себе, у каждого своя жизнь, свои мечты и заботы; но вот настал час, когда они оказались все вместе; и для каждого из них важнее всего на свете стало то, о чём вчера не думалось, но что сегодня соединило их друг с другом.
А князь Николай Андреевич Болконский после отъезда сына заболел, не выходил из кабинета, не допускает к себе ни дочь, ни француженку; его дом всё ещё живёт прежними внутренними отношениями: умный старик – профессиональный военный – не даёт себе труда задуматься о том, что происходит в его стране, и княжна Марья до сих пор не понимает, что это за война.
«Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая её, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга, но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны».
Княжну Марью можно понять: она привыкла верить отцу во всём, что касалось политики и военных дел, – отец не выражает никакого беспокойства и занят строительством нового корпуса в своём поместье. Но как же старый князь может не видеть, не понимать надвигающейся опасности?
Может. Потому что старость бессильна и вырабатывает защитную реакцию против своего бессилия. Слишком невыносимо было бы для старого князя понимать, и потому он инстинктивно вырабатывал в себе непонимание: никогда не говорил про войну, «не признавал её и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне».
Дочь не видит, как он одряхлел. Ей, живущей с ним рядом, незаметно, что старость уже овладела им. Но и сын в последний свой приезд заметил только «недостаток одного зуба» и усилившуюся раздражительность отца; сын и дочь тоже инстинктивно вырабатывают в себе защитную реакцию: не дать себе понять, что старик уже подступает к грани, отделяющей живых от мёртвых.
Грустно и тяжело читать, что старый князь «каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее; то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной…»
Он искал места, где не мучили бы тяжёлые думы, но на каждом новом месте опять приходила бессонница, и опять терзала усталость, накопленная за долгую жизнь, и невыносимо было думать о своём бессилии, о том, что жизнь прошла…
Кому об этом расскажешь, с кем поделишь эту ношу, кто поймёт? Старость одинока, и нет спасенья от одиночества ни для кого: даже сын, умный, любящий, преданный отцу князь Андрей, – и он не поможет: он молод, здоров, полон сил – сегодня ему не понять отца.
Только своим последним одиночеством занят старый князь. Уже первое августа (а двадцать шестого будет Бородинская битва); уже войска Наполеона взяли Витебск, и князь Андрей пишет, что надо уезжать из Лысых Гор, лежащих «на самой линии движения войск», но старик прочёл письмо сына, видел нарисованный его рукой план кампании – сын считал, что ему всё это по-прежнему интересно и понятно, а он ничего не увидел, ничего не понял, мысли его были далеко.
Оставшись один в кабинете, он может, наконец, спокойно заняться тем единственным, что важно ему сейчас, – бумагами, которые после его смерти будут переданы царю. До последнего часа он надеется принести пользу, верит в свои «ремарки», в то, что царь прочтёт их и выполнит его волю, его разумение пользы государственной.
И ещё – новый корпус нужно построить в Лысых Горах – не для себя; для Андрея, для Марьи, для Николеньки. До последнего часа он будет заботиться о них; дети его не понимают, но он сделает для них всё.
Призвав управляющего Алпатыча, он отправит его в Смоленск за почтовой бумагой – писать «ремарки», за лаком, сургучом, задвижками к новым дверям, за переплётным ящиком для завещания…
Всё это – самые важные дела, нет важнее; некому их передоверить, всё перепутают, всё он должен делать сам, а он устал. «Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои жёлтые, иссохшие ноги». Всё тяжело – подвинуться, поднять эти ноги, лечь, встать, одеться – всё тяжело, но кому расскажешь об этом, кто поймёт! И ещё кто-то гвоздит усталый мозг: что-то было важное, говорили за обедом… «Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то – дурак этот – говорил». Как вспомнить? Кому можно открыть, что он, мудрый и гордый князь Болконский, забыл главное?
Письмо Андрея. Один, ночью, в тишине, старый князь может, наконец, признаться себе: есть что-то важнее, чем его одиночество и его бессилие; надо впустить это важное в свою жизнь, уже нельзя от него укрыться, спастись; придётся понять, придётся расстаться со своими заботами, со своей усталостью и болью – вот оно, вошло в его жизнь. Началось!
Заставив себя прочесть письмо, позволив себе, наконец, вникнуть в его смысл, Николай Андреевич мгновенно, как раньше, всё понял: «Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там…» Через четыре перехода! Так думает не бессильный старик, это генерал-аншеф Болконский проснулся в нём, военный человек, привыкнувший мерять расстояние переходами войск, и на мгновение он увидел себя молодым, «ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины, бодрый, весёлый, румяный, в расписной шатёр Потёмкина…» И все страсти прежних лет проснулись в нём на
