Шрифт:
Закладка:
проводили открытые собрания каждое воскресенье, и им разрешалось проповедовать свои доктрины без помех, хотя, по правде говоря, на их собраниях на каждого анархиста или просто любопытного слушателя был по крайней мере один чекист, и они вели дебаты с соответствующей осмотрительностью и должным осознанием этого факта. <…> Многие из них уже были арестованы, и во время моего собственного тюремного заключения <которое началось весной 1921 года> правительство произвело облаву на всех анархистов[351].
Уже из тюремной камеры Харрисон сообщает:
Между тем политическая ситуация оставалась очень интересной. Почти все заключенные были социалистами, меньшевиками, правыми эсерами и евреями-бундовцами, принадлежавшими к отделившейся фракции Бунда, которая не объединилась с Третьим Интернационалом. <…> Социалистическая комната <на Лубянке>, в которой находились двадцать четыре человека, была занята правыми и левыми эсерами, меньшевиками и анархистами[352].
Эмма Гольдман и Александр Беркман, два известных анархиста, депортированные из Америки[353], прибыли в Москву в январе 1920 года и уехали после длительного домашнего ареста в декабре 1921-го в ужасе от увиденного: и в России, и на Украине они столкнулись со злоупотреблением властью, репрессиями, неравенством в распределении продовольственных пайков, неравным доступом к образованию, отсутствием свободы слова и коррупцией. В 1923 году Гольдман опубликовала книгу о своем советском опыте «Мое разочарование в России». Она цитирует Ленина:
«Но что касается свободы слова, – заметил он, – это, конечно, буржуазное понятие. В революционный период не может быть свободы слова». Свобода слова, свобода прессы, вековые духовные достижения – чем они были для этого человека? Будучи пуританином, он был убежден, что одна лишь его догма может спасти Россию. Те, кто служил его планам, были правы, других следовало истреблять.
Большевистские тюрьмы были забиты анархистами; многих расстреляли, и вся законная анархистская деятельность была подавлена. Чека делала особенно страшную работу, воскресив старые царские методы, включая даже пытки[354].
Несомненно, Ачария знал о судьбе анархистов и членов других революционных партий – меньшевиков, правых и левых эсеров и бундовцев, которые подвергались таким же репрессиям. Сначала в Ташкенте, а теперь и в Москве он стал свидетелем деятельности вездесущей и всемогущей ЧК, подавляющей и преследующей любую частную инициативу, политическую, коммерческую или образовательную. Не только россияне, но и иностранцы, имевшие разногласия с большевиками и пытавшиеся избежать влияния Москвы, были в опасности. Позднее, работая журналистом в Берлине, Ачария открыто обвинил большевиков в пресечении любых попыток инакомыслия. Он уличал государственное и партийное руководство в нечестной игре, называя имена людей, которых после прибытия в Россию больше не видели[355].
Возможно, политические взгляды Ачарии претерпели изменения и из-за его близости с Магдой, которая познакомила его со своими друзьями. В этой среде он мог стать свидетелем гибели российской интеллигенции, для которой август 1921 года стал роковым месяцем: 7 августа умер Александр Блок, которому власти не позволили выехать за границу на лечение; 25 августа ЧК был казнен еще один выдающийся поэт – Николай Гумилев – вместе с 61 участником предполагаемого монархического заговора[356].
Семья Магды – ее мать, братья и сестры – боролись за выживание. Мать писала из Ликино своей дочери Адели в Швейцарию: «С каждым днем все труднее и труднее жить. Все так дорого и трудно достать, а денег совсем нет, мы все потеряли»[357]. Некоторые знакомые пытались покинуть страну. Марина Цветаева уехала в мае 1922 года, Владислав Ходасевич – в следующем месяце. Любимая подруга Магды Наталья Грекова эмигрировала еще раньше, осенью 1920-го. В 1921 или в 1922 году Магда получила письмо от Грековой из Константинополя, в котором она писала о том, что пережила ее семья перед отплытием из Крыма[358].
В январе 1920 году Юлия сообщала Магде, которая все еще была в Усть-Долыссах, о Елизавете Николаевне Званцевой, основательнице петербургской художественной школы, в которой они учились:
Была у меня Близ. Ник. Их окончательно зверски выгнали, и они поселились у какого-то скаредного доктора, который держит их как институток. Что они перенесли, трудно придумать: эти люди ночевали в их комнатах, плевались, курили, ругали их дурами, грозили подбросить бомбу и т. п. и, наконец, выжили вон[359].
Званцева, которая в то время работала с детьми в детском доме, умерла в следующем году; ей было 56 лет.
До отъезда из России Ачария и Магда прожили вместе примерно год. Оба пытались как-то зарабатывать. Магда бралась за любую работу, какую только могла найти в Москве и за ее пределами. Летом 1921 года она участвовала в экспедиции на русский Север в качестве художника-плакатиста. Юлия писала в дневнике, что Магда с экспедицией выехала из Москвы 29 июня, а запись от 11 июля гласит: «Магда пишет, что кормятся, воруя на станциях картошку»[360]. Экспедиция, как и многие ее попытки работать, закончилась неудачей. 26 августа 1921 года Юлия, которая вместе с Кандауровым также отправилась в экспедицию в Среднюю Азию, получила письмо от своей матери:
Вчера приехала Магда, на этот раз уже совсем. Ожидая в Вологде продовольствия, денег для экспедиции почти с неделю, она свои все истратила, но не дождалась и поехала догонять своих товарищей. Только что она уехала, как приехал с деньгами посланный и уехал обратно с ними. Таким образом вся экспедиция принуждена была вернуться в Москву, т. к. не имела ни копейки денег. В довершение всех бед у Магды, во время ее отъезда пропали в вагоне все ее 12 рисунков, за которые она должна была получить в Москве сдельно. Теперь она без гроша с одной горькой овсяной мукой, полученной на паек. Сейчас отправилась раздобывать денег; не знаю, что из этого выйдет. Вот так ей повезло, нечего сказать![361]
Ачарии сначала разрешили работать журналистом, и он начал
