Рой и его покровители из Коминтерна настаивали на однопартийной системе и манипулировали новобранцами, материально поддерживая примкнувших к ним, оставляя других без денег. Действия Роя привели к полному уничтожению ИРА, которая успешно функционировала до его прибытия. Мелкий тиран и беспринципный манипулятор со склонностью к роскоши, Рой считал, что всякое инакомыслие надлежит подавлять любыми методами. Его тираническое отношение к своим «подчиненным» (он происходил из семьи потомственных священников-браминов и остро ощущал свое превосходство) хорошо вписывается в методы, используемые Советами, которые поддерживали его как ведущего индийского революционера[335].

После провала миссии в Средней Азии Рой был переведен в Москву и назначен функционером Коминтерна. После Четвертого конгресса Коминтерна (5 ноября – 5 декабря 1922), в котором он принимал участие, Рой был отправлен в Берлин в качестве агента Коминтерна и оставался там до августа 1924-го. Позже его переправили в Китай, после провала китайской операции он вернулся в Москву и оставался там до 1928 года, а потом все-таки решил покинуть Россию, где политическая ситуация стала слишком опасной даже для него. С помощью Николая Бухарина ему удалось выехать из страны сначала в Берлин, а оттуда в 1930-м – в Индию, зная, что там ему предъявят ордер на арест, выписанный в 1924-м[336]. Он, по-видимому, считал, что лучше уж попасть на родине под арест, чем испытывать судьбу в России и Германии.

Ачария пытался спасти ухудшавшуюся ситуацию в Туркестане. В январе 1921 года он вернулся в Москву, где участвовал в переговорах между индийскими националистами и представителями советского правительства о транспортировке оружия и боеприпасов через Афганистан в Индию. Переговоры проходили успешно, пока их не пришлось прекратить из-за кражи у Ачарии записной книжки с агентурными именами его индийских контактов. Это было совершено агентом Британской секретной разведывательной службы, которая вела масштабный шпионаж в Москве[337].

Все еще доверяя большевикам, Ачария писал письма государственным, партийным и коминтерновским чиновникам в Москве, указывая на то, что действия Туркестанского бюро Коминтерна противоречат большевистским идеалам. Он полагал, что Рой и его помощники подосланы англичанами, так как их действия вредны для целей индийского национального освобождения. Трудно было объяснить их поведение иначе[338]. В одном из писем Ачария называет себя «одним из первых членов так называемой Индийской коммунистической партии, <которого> выгнали за критику методов Роя и его приспешников»[339].

Вскоре Ачария понял, что «методы Роя и его приспешников» являлись методами большевиков. Он был свидетелем организации Коминтерном и Красной армией «революций» в Бухаре и Хиве, бывших российских протекторатах, что в конечном итоге привело к их вхождению в состав Советского Союза. Осенью 1920 года Ачария, как представитель индийских коммунистов, принял участие в Съезде народов Востока в Баку. Там он стал свидетелем «методов», которыми советские чиновники и Коминтерн обеспечивали диктат Москвы, полное подавление любой оппозиции или инакомыслия. Он видел, что новые колонизаторы более опасны, чем старые. Их идеологическая жесткость не допускала компромиссов. Более того, новая советская власть относилась к народам Средней Азии как к отсталым дикарям, не обладающим собственной культурой, жестоким и фанатично религиозным и поэтому нуждающимся в цивилизованном руководстве русских революционеров. Для участия в управлении собственной территорией местным политикам надо было подстраиваться под новую власть. Несмотря на антиимпериалистическую риторику, империалистические цели большевиков были очевидны. Например, в 1920 году глава Коминтерна Григорий Зиновьев заявил: «Мы не можем обойтись без нефти Азербайджана или без хлопка Туркестана. Мы берем то, что нам нужно, – не так, как старые эксплуататоры брали, а как старшие братья, которые несут факел цивилизации»[340].

Работа Ачарии с Роем и Коминтерном и его неприятие советских методов завоевания и подчинения народов Средней Азии привели его к глубокому разочарованию в Советской России и в Коминтерне. Он начал более серьезно относиться к идеям анархизма, называл себя впоследствии анархо-синдикалистом и осуждал насильственные методы борьбы. Из боевика он превратился в пацифиста. В переписке с британскими паспортными властями в Берлине он искренне осуждал методы большевиков и настаивал на том, что не является их другом. В своих произведениях он отвернулся от политики и обратился к проблемам экономики.

В течение нескольких последующих лет большевики завоевали и умиротворили – по сути, подчинили себе – большинство кочевых народов Средней Азии и определили границы пяти среднеазиатских советских республик, которые сегодня, после распада Советского Союза, являются независимыми государствами. Таким образом, опасения Ачарии по поводу «насильственного обращения в коммунизм» были вполне обоснованными.

В январе 1921 года Ачария вернулся в Москву. Незадолго до этого туда же вернулась и Магда. Запись Юлии в дневнике от 28 июня 1921 года гласит: «Утром с Магдой ходили к Вере Исаевой, где Магду стригли, и Леонид ее дразнил (как она… сдернула занавеску и сшила себе платье и уехала с Коминтерном)»[341]. Под «Коминтерном» Юлия, шутя, имеет в виду человека или группу лиц, скорее всего иностранцев, связанных с этой организацией. Был ли Ачария одним из них, неясно. Возможно, Магда познакомилась с Ачарией той весной. А если и нет, то это могло произойти в августе, когда она вернулась в Москву из научной медицинской экспедиции, в которой работала в качестве художника-плакатиста. Познакомиться с иностранцем в Москве тем летом было нетрудно.

Глава 10

Последний год в России

Вне зависимости от того, относится ли дневниковая запись Юлии от 28 июня к знакомству Магды с Ачарией или нет, их встреча, скорее всего, произошла в 1921 году. Осенью того же года Магда признавалась Лиле Эфрон: «Моя жизнь становится страшно фантастической. Когда-нибудь поговорим с Вами об этом. Я к себе Вас сейчас не зову. Когда “наступят времена и сроки” – мы увидимся. А пока верьте, что я Вас люблю»[342]. Если Магда имеет в виду встречу с индийцем и роман с ним, то понятно, почему «жизнь становится фантастической». А то, что она была готова полюбить, видно из ее письма Юлии летом 1920 года в пору (не)развивающихся отношений с Носковым:

Отчего я знаю теперь, что за любовь могу отдать и душу, и искусство, и все остальные возможности. Если же не получу ее, то искусство и душа моя умрут, ибо им нужна пища реальнейшей жизни [343].

По возвращении в Москву из Усть-Долысс Магда заняла комнату в коммунальной квартире Юлии. В своих письмах Юлия часто напоминала ей о «ее комнате», хотя Магда останавливалась в «своей» комнате