лишь на несколько дней на пути из Ликино в Усть-Долыссы. После этого комнату периодически занимали другие жильцы, как это и было, когда Магда наконец окончательно вернулась. Молодой инженер-немец только что покинул «комнату Магды», и в нее въехала знакомая Магды и Юлии Лидия Максимовна Бродская[344]. Магда оказалась в одной комнате с Лидией. Вскоре в этой комнате появился третий житель: Ачария.

В 1970-х годах Виктория Швейцер и Лидия Бродская сидели вместе в этой самой комнате – в ней Лидия прожила последние полвека. Виктория Александровна пришла посмотреть и сфотографировать портрет Марины Цветаевой работы Магды, который висел в комнате Лидии. Она работала над биографией поэта, и поэтому, к сожалению, автор портрета не был центром их разговора. Узнав от Лидии, что она делила эту комнату с Магдой и ее любовником-индийцем, Виктория спросила, не была ли ситуация несколько неловкой. Лидия ответила, что в те времена у них не было роскоши уединения. Это была их молодость, и они не собирались ее упускать.

В 1920–1921 годах в Москве было нетрудно встретить иностранца: коммунисты, социалисты, профсоюзные деятели и борцы за национальную независимость из метрополий и колоний стекались на конгресс Третьего коммунистического Интернационала. Как писала Маргарит Харрисон:

Москва сегодня, пожалуй, самый космополитический город Европы. Я, безусловно, видела это летом 1920 года. Конгресс Третьего Интернационала собрал делегатов со всех уголков мира, а также множество сочувствующих и иностранных журналистов. Здесь были делегации, стоявшие за мир, рабочие делегации, бизнесмены, представители угнетенных национальностей и политических меньшинств, пропагандисты, мошенники и идеалисты со всех концов света[345].

В своем письме Магде из Москвы в Усть-Долыссы Юлия нарисовала яркий портрет делегатов Второго конгресса, маршировавших тем летом по улицам Москвы:

На улице празднество (III-ий интернационал). Процессии, прекрасные шелка вьются алые; музыка. Только что я была прямо потрясена крошечным, никем не замеченным происшествием. Шел с музыкой и знаменами отряд. Вдруг из-под ворот выскочили две босоногие девчонки лет 8-10 с куклой или щенком в одеяльце. Они подкатились прямо под ноги солдатам и с детской беззастенчивостью одна из них стала божественно танцевать (Далькроз) под эту музыку, жадно впиваясь в ритм и подходя все ближе, невозможно близко, под самые ноги. Тоненькие длинные веточки-руки взлетали, гнулись, как ветром ивы, какое-то линюче-белое слишком короткое платьишко-распашонка без рукавов, длинные тоненькие ножки летали по камням. Вот улица будущего? Но ведь это сказка. Но разве построенный на ритме человек может быть внутренне и внешне груб и неуклюж? Вот что значит – пролетарская культура (многие с досадой задают такой вопрос или с иронией), вот все-таки что это значит.

<…> Уже 11 – процессии всё непрерывны. Теперь они в 2 ряда: работницы и т. п., а по левой стороне артиллерия, убранная гирляндами, у лошадей на головах красные султаны и розы. К сожалению, в дула пушек вставлены нелепые вырезанные из картона жалко болтающиеся картинки. Пушка и картон! Дурак художник. На балконе у нас фотограф снимает все это, Ф. К. ему помогает. Едут какие-то танки, какие-то зелено-пестрые чудища все из цилиндров – защитная окраска для леса. Музыка, солнце. Хочется на улицу – но диаграмма, обед, мытье? И руки дрожат от усталости, голова кружится. Проходят белые колонны молодежи «допризывники 1902 г.» – впереди девушки в штанишках, затем «cadets recruited 1903» – allgemeine Waffenausbildung[346], «а» завернулось на палку. Вся Тверская запружена колоннами – против света крутятся силуэты и просвечивают знамена. Надписи арабские, французские, немецкие, всякие. Меня волнует этот поток людей, как всегда. Ох, им конца нет, а бумага кончилась.

Нет, я не могу: сейчас вся улица запружена стройными колоннами обнаженных людей: на них совершенно одинаковые белые ослепительные штанишки и коричневые тела, и ноги сверкают на солнце. Целые полчища нагих детей, юношей, взрослых – свободные, легко ступающие – Рим какой-то. На них нет даже сандалий. Представь себе такую Москву, такую улицу. А вот, очевидно, гребцы – их знамя на веслах, они в фуфайках. Уже 12 часов с 1/4. В будни я тоже часто вижу на улицах танцующих детей. Нет, такое государство не преступно. Ich wurde nur an einen Gott glauben, der zu lachen verstande, Zar[347]. Много еще прошло народу, возили детские сады в украшенных грузовиках, такие мышенята катались! Нарядные клопы. Они же пищали в трамваях. Летали низко аэропланы над самыми крышами. Колбасы болтались, а к вечеру фейерверки[348].

Культура, в которой Юлия выросла, рушилась у нее на глазах, однако она верила, что на ее месте рождается новая пролетарская культура, раскрывающая внутреннюю красоту тех, кто завоевал свободу. Ради такого будущего никакая жертва не кажется чрезмерной. Юлия была захвачена красотой раскрепощенного человеческого тела, праздничностью и мощью демонстрации артиллерии, самолетов, военной формы и солдат. Похоже, она не видела никакой угрозы в этих сценах. Среди ее знакомых было много тех, кто выступал против нового режима и уже испытал на себе его преследования. Например, в то время Михаил Фельдштейн ожидал приговора по сфабрикованным обвинениям (Юлия упоминает его в этом же письме). Возможно, когда она пишет: «Нет, такое государство не преступно», она защищает революцию от критики многих из своего круга – и это несмотря на ее непосредственный опыт физических трудностей, насилия и гонений на ее друзей.

То же самое письмо начинается с привычных сетований Юлии на трудности быта: походы за водой на улицу из квартиры на пятом этаже и стаскивание помоев вниз, беготня по городу в надежде купить молока, счастье по поводу того, что «было дома одно яйцо, мама принесла»[349], и жалобы о работе над какими-то глупыми диаграммами, за которые обещали заплатить. Однако похоже, что все эти неурядицы Юлия считает недорогой платой за всеобщую свободу. Безусловное влияние брата, перешедшего к большевикам, природное чувство юмора и взаимная моральная поддержка в кругу ее семьи вселяли в Юлию веру и надежду.

У Магды к этому времени было совершенно другое мироощущение. Вынужденная жить далеко от всех и всего, что она любила и что составляло смысл ее жизни, она стала свидетелем разрушения деревни (например, разграбления и уничтожения Ликинского леса, а также разорения крестьянства Усть-Долысс путем реквизиций, экспроприации и прямого убийства) и многочисленных арестов (деревенские священники в районе Невеля и Фельдштейн в Москве). Она не видела будущего для себя в сложившихся условиях.

Ко времени знакомства Ачарии и Магды его вера в большевиков ослабла. Его опыт работы с Коминтерном, отвращение к жестоким и