как неведомое. В результате старая психология полностью лишилась прежней веры и претерпела революцию[259], сходную с революцией в классической физике под влиянием открытия радиоактивности. Первопроходцы экспериментальной психологии очутились в том же положении, что и мифический первооткрыватель числового ряда, который складывал горошины, просто прибавляя одну к другой. Созерцая полученный результат, он думал, что перед ним нет ничего, кроме сотни одинаковых горошин; но порядковые номера, которые он мыслил просто как имена, внезапно превратились в особые сущности с нередуцируемыми свойствами. Например, возникли четные, нечетные и простые числа, положительные, отрицательные, иррациональные, мнимые и т. д.[260] Точно так же обстоит дело с психологией: если душа – всего-навсего идея, то эта идея окружена тревожной атмосферой непредсказуемости, как нечто, обладающее свойствами, которые невозможно вообразить. Конечно, мы вправе и дальше утверждать, что психическое есть сознание и его элементы, но это ничуть не препятствует (фактически подталкивает нас к открытию) возникновению представления о некоей ранее немыслимой основе, подлинной матрице всех сознательных явлений, открытию предсознательного и постсознательного, сверхсознательного и подсознательного. В миг, когда возникает представление о предмете и удается уловить какое-то его свойство, мы неизменно поддаемся иллюзии постижения целого. Почему-то никогда не приходит в голову, что о полном понимании здесь говорить нельзя. Даже идея, полагаемая общей, не является таковой, поскольку перед нами самостоятельная сущность с непредсказуемыми качествами. Этот самообман определенно внушает душевный покой: неведомое получает имя, далекое становится близким, словно до него возможно дотянуться. Мы его присваиваем, оно становится нашей неотчуждаемой собственностью, подобно убитому дикому животному, которое уже не сможет от нас убежать. Налицо магическая процедура сродни той, какую первобытный человек совершает над объектами, а психолог – над психическим. Он больше не находится во власти последнего, но сам не подозревает о том, что факт концептуального овладения объектом открывает отличную возможность объекту предъявить все те качества, которые, быть может, остались бы непроявленными, не будь они заключены в понятие (вспомним о горошинах и числовом ряде).

[357] Попытки постичь сущность психического, предпринимавшиеся на протяжении трех последних столетий, были неотъемлемой частью широчайшей экспансии знания, которая приблизила к нам вселенную – способом, потрясающим воображение. Тысячекратное увеличение масштабов, плод внедрения электронного микроскопа, достойно соперничает с путешествиями на расстояния в 500 миллионов световых лет посредством телескопа. Психология же по-прежнему далека от того уровня, какого достигли прочие естественные науки; вдобавок, как мы видели, она в гораздо меньшей степени освободилась от оков философии. При этом всякая наука является функцией психического, в котором коренится все знание. Психическое есть величайшее из чудес мироздания и условие sine qua non мира как объекта. Потому в высшей степени удивительно, что западный человек, за крайне и все более редкими исключениями, явно не придает значения этому факту. Погребенный под знаниями о внешних объектах субъект всякого познания постепенно и временно исчезает – до точки мнимого несуществования.

[358] Душа молчаливо считалась чем-то таким, что, казалось бы, известно во всех подробностях. С открытием же потенциальной бессознательной области психики человек обрел шанс совершить величайшее странствие духа, и следовало бы ожидать жгучего интереса к такому путешествию. Увы, ничего подобного не произошло; более того, со всех сторон стали раздаваться бурные возражения против такой гипотезы. Никто не сделал вывода, что если субъект познания, то есть психическое, является завуалированной формой бытия, не доступной сознанию непосредственно, то все наши знания должны быть неполными, причем до степени, определить которую мы не в состоянии. Ценность осознанного знания была поставлена под сомнение иным, более суровым образом, нежели при любых критических рассмотрениях эпистемологии. Та возводила известные границы вокруг человеческого познания в целом, и немецкий посткантианский идеализм стремился эти границы преодолеть; но естественные науки и здравый смысл без особого труда к ним приспосабливались, если вообще снисходили до того, чтобы их замечать. Философия сражалась против границ во имя застарелых притязаний человеческого разума на способность без посторонней помощи взбираться в седло и знать достоверно все, что лежит за пределами человеческого понимания. Победа Гегеля над Кантом нанесла весомый удар рассудку и всему дальнейшему развитию немецкой, а также общеевропейской мысли – удар, тем более опасный, что Гегель являлся неявным психологом и проецировал великие истины из области субъективного на космос, который сам же создал. Мы знаем, насколько далеко сегодня простирается влияние Гегеля. Силы, компенсирующие такое пагубное положение дел, персонифицировались отчасти в позднем Шеллинге, отчасти в Шопенгауэре и Карусе, а с другой стороны, тот необузданный «вакхический бог»[261], присутствие которого Гегель чуял в природе, в конце концов обрушился на нас в облике Ницше.

[359] Гипотеза Каруса о бессознательном должна была тем сильнее поразить господствовавшие в немецкой философии взгляды, что она явно усвоила все лучшее из кантовского критицизма и восстановила (точнее, вернула прежнее достоинство) почти божественное верховенство человеческого духа – Духа с большой буквы. Дух средневекового человека оставался, в радости и горе, духом Бога, которому служил этот человек. Эпистемологическая критика, с одной стороны, выражала смирение средневекового человека, а с другой – подтверждала отречение от божественного духа и, как следствие, возвещала расширение и утверждение человеческого сознания в границах разума. Везде, где божественный дух вытесняется из наших человеческих помыслов, его место занимает бессознательный субститут. У Шопенгауэра мы обнаруживаем бессознательную Волю как новое определение Бога, у Каруса находим бессознательное, а у Гегеля видим обесценение и фактическое отождествление философского разума с Духом, из-за чего становится возможно интеллектуально жонглировать объектом (что блестяще проявилось во всей своей изощренности в гегелевской философии государства). Гегель предложил ответ на вопрос, поставленный эпистемологическим критицизмом, предоставив идеям возможность доказать собственную неведомую силу самостоятельности. В итоге пробудилась та самая гордыня (hybris) разума, которая привела к появлению сверхчеловека Ницше и от него к катастрофе, носящей имя Германии[262]. Не только творцы, но и философы иногда становятся пророками.

[360] Думаю, вполне очевидно, что все философские утверждения, выходящие за границы разума, являются антропоморфными и лишены какой бы то ни было ценности сверх того, то есть оказываются психологически обусловленными суждениями. Философия, подобная гегелевской, есть самопроявление психических оснований, а в философском отношении – сугубое предположение. Психологически она должна трактоваться как вторжение бессознательного. Своеобразный возвышенный язык Гегеля лишь подтверждает такое мнение: он напоминает отражающий манию величия язык шизофреников, которые прибегают к завораживающему плетению слов, чтобы свести трансцендентное к субъективной форме, придать банальному очарование новизны и выдать общие места за глубины мудрости. Такая помпезная терминология есть симптом слабости, скудоумия и отсутствия субстанции. Но все это не мешает новейшей немецкой философии употреблять все те же сногсшибательные слова-заклинания и притворяться, будто она не выступает как непреднамеренная