подобное разделение необходимо провести также и в верхнем пределе. Ведь с возрастанием свободы от чистого инстинкта partie superieure в конечном счете достигнет той точки, где внутренняя энергия функции полностью перестанет поддаваться инстинкту в его изначальном выражении и приобретет так называемую «духовную» форму. Это не предполагает сущностного изменения мотивации, движущей силы инстинкта; перед нами просто иной способ ее приложения. Значение или цель инстинкта вовсе не однозначны, поскольку инстинкт вполне способен маскировать отличную от биологической направленность, которая проявляет себя только в развитии.

[378] В области психического функция может быть перенаправлена усилием воли и модифицирована множеством способов. Это возможно потому, что система инстинктов лишена подлинной гармонии по своему составу и испытывает многочисленные внутренние конфликты. Один инстинкт мешает другому и его вытесняет, а потому, пусть взятые в совокупности инстинкты делают жизнь индивидуума возможной, их слепая принудительная природа нередко сталкивает инстинкты друг с другом. Выделение функции из принудительной инстинктивности и ее волевое применение чрезвычайно важны для поддержания жизни. Но тем самым возрастает опасность столкновений и порождается расщепление, та самая диссоциация, которая постоянно угрожает единству сознания.

[379] Как мы видели, в области психического воля воздействует на функцию. Это происходит благодаря тому обстоятельству, что воля сама есть форма энергии и обладает силой, способной подчинять другие формы. В области, которую я определяю как психическую, воля мотивируется инстинктами в последнюю очередь; это, конечно же, не абсолютная зависимость, иначе воля не была бы волей, которой, по определению, должна быть присуща некая свобода выбора. Слово «воля» подразумевает некоторый запас энергии, свободно распределяемый психическим. Этот свободный потенциал либидо (или энергии) обязан иметься в наличии, поскольку в противном случае какие-либо модификации функций были бы невозможны, ведь они оказались бы фактически прикованы к инстинктам (которые сами по себе в высшей степени консервативны и, соответственно, неизменяемы) и любые преобразования стали бы невозможными без органических вариаций. Как уже отмечалось, мотивацию воли следует трактовать прежде всего как биологическую. Но у верхнего (если можно так выразиться) предела, где функция теряет свою изначальную цель, инстинкты утрачивают способность выступать движущей силой для воли. Вследствие изменения формы функция начинает подчиняться другим детерминантам или мотивациям, которые никак не связаны с инстинктами. В своем рассуждении я пытаюсь прояснить тот примечательный факт, что воля не может преодолевать границы психической области, не может обуздывать инстинкты и точно так же не обладает властью над духом, если мы понимаем под этим нечто большее, чем разум. Дух и инстинкт по природе своей самостоятельны и в равной мере ограничивают область приложения воли. Далее я покажу, что конкретно, по моему мнению, определяет отношение между духом и инстинктом.

[380] В своих нижних пределах психическое теряется в материально-органическом субстрате, а в верхних пределах оно превращается в «духовную» форму, о которой мы знаем не больше, чем о функциональной основе инстинктов. Явление, которое я предпочитаю называть собственно психическим, охватывает все функции, подвластные воздействию воли. Чистая инстинктивность не допускает наличия сознания и не требует такового. Но воля, из-за эмпирической свободы выбора, нуждается в экстраординарном авторитете, в чем-то вроде осознания себя, дабы модифицировать функцию. Воля должна «знать» некую цель, отличную от назначения функции. Иначе она совпадала бы с движущей силой функции. Дриш справедливо подчеркивает: «Без знания нет воления»[293]. Само воление предполагает выбирающего субъекта, который предвидит различные возможности. Под таким углом зрения психическое оказывается, в сущности, конфликтом между слепым инстинктом и волей (свободой выбора). Там, где господствуют инстинкты, возникают психоидные процессы, принадлежащие области бессознательного как стихия, не поддающаяся осознанию. Психоидные процессы не исчерпывают собой бессознательное, его владения гораздо шире. Помимо психоидных процессов бессознательное вмещает в себя бессознательные идеи и волевые акты, то есть нечто сродни сознательным процессам[294], но в инстинктивной области эти явления отступают настолько далеко, что употребление термина «психоидный» кажется вполне оправданным. Впрочем, если сузить область психического до волевых актов, мы неизбежно придем к выводу, что психическое более или менее тождественно сознанию, ибо вряд ли возможно проявлять волю и свободу выбора без сознания. Это положение, очевидно, возвращает нас к тому, где мы всегда и находились, к аксиоме «психическое = сознание». Стоило ли тогда провозглашать психическую природу бессознательного?

E. Сознание и бессознательное

[381] Этот вопрос о природе бессознательного подразумевает важные интеллектуальные затруднения, с которыми мы сталкиваемся в психологии бессознательного. Такие трудности неизбежно возникают всякий раз, когда наш разум смело вступает в область неведомого и незримого. Наш философ ловко с ними справляется, поскольку, решительно отвергая бессознательное, он избавляется от всех затруднений одним взмахом руки. С аналогичным подвохом пришлось иметь дело физикам старой школы, которые верили исключительно в волновую теорию света, но вдруг обнаружили явления, объяснимые лишь корпускулярной теорией. К счастью, современная физика продемонстрировала психологам, что она способна совладать с этим явным contradictio in adiecto[295]. Воодушевленный этим примером психолог может отважно подступаться к интересующему нас противоречию, не чувствуя при этом, что он совершенно выпадает из области естественных наук. Он ничего не утверждает, а лишь строит модель, которая открывает перед ним многообещающее и плодотворное поле исследований. Модель не содержит утверждения, будто что-то является таковым; она просто иллюстрирует конкретный способ наблюдения.

[382] Прежде чем приступить к подробному рассмотрению проблемы, я бы хотел прояснить кое-что относительно понятия бессознательного. Бессознательное – это не просто неведомое; скорее это неведомое психическое, и потому мы определяем его, с одной стороны, как все наши внутренние явления, которые, проникни они в сознание, ничем не будут, по всей вероятности, отличаться от известных психических элементов, а с другой стороны, эти явления следует дополнить психоидной системой, о которой непосредственно ничего не известно. Определяемое таким образом бессознательное предстает как предельно зыбкое состояние: это все, что я знаю, но о чем в настоящее время не думаю; все, что я некогда осознавал, но затем забыл; все, что воспринималось моими органами чувств, но не отмечалось моим сознательным разумом; все, что непроизвольно и не обращая на это внимания, чувствую, о чем думаю, что помню, чего желаю и что делаю; все образы будущего, которые зреют во мне и когда-нибудь всплывут в сознании. Таково содержание бессознательного. Все перечисленное в большей или меньшей степени, так сказать, поддается осознанию или осознавалось когда-то и может в любой момент снова быть осознано. Значит, бессознательное есть «грань сознания», по выражению Уильяма Джеймса[296]. Этот пограничный феномен, порожденный чередованием теней из света и тьмы, охватывает также находки Фрейда, о которых уже говорилось выше. Но, позвольте напомнить, я