на полевом аэродроме, в землянках — хотя бы в таких, как в Копай-городе, — чтобы, возвращаясь с боевого задания, прозябшие летчики гулко хлопали в ладоши, тянулись к раскаленным печуркам и под мерцание чадящих гильз-светильников рассказывали друг другу о только что проведенных ими воздушных боях.

Дежурный по штабу воентехник поморгал белесыми ресницами на предписание новичка и, осторожно свернув его, простуженно проокал по-волжски:

— Вам, товарищ лейтенант, надо сразу к Бате. Однако ж он сейчас проводит разбор боевого вылета в соседнем классе. — И он указал большим пальцем в слегка приоткрытую дверь; палец был с синим, прищемленным или отбитым ногтем.

— Я подожду.

Тимур поставил к стене чемодан и медленно двинулся по коридору, с интересом разглядывая хорошо выполненные цветные макеты отечественных и зарубежных самолетов, укрепленных на специальных подставках; в приложенной к каждой модели табличке давался довольно подробный паспорт. Вернувшись к столу дежурного, поинтересовался:

— Кто в полку так мастерски сработал эти модели?

— Не-ет, товарищ лейтенант! — протяжно возразил тот. — Наши мастера могут только мастерски гробить технику, а не срабатывать ее. — Дежурный явно преувеличивал: он был определенно на кого-то зол, может, за непростительную поломку, а то и за пришибленный по чьей-то вине палец. — В данном здании до войны располагалась академия ВВС с персональным аэродромом у самой реки, теперь он наш. Так что все эти игрушки — наследство академиков.

— Понятно, — кивнул Тимур и снова пошел по коридору, с еще большим интересом разглядывая и те макеты, и стены, и окна помещения. «Вот, значит, где мы со Степаном после войны будем протирать штаны, грызя авиационную науку…» У приоткрытых дверей непроизвольно замедлил шаг.

Подле классной доски стоял кряжистый майор с суровым, бугристым лицом и ронял тяжелые фразы:

— …Всех вас еще в летных школах учили… — Он постучал мелком по сложному чертежу: в разных положениях по черному полю доски, как по ночному небу, белели разбросанные крестики-самолеты, какие-то дуги, пунктирные линии и прямые стрелы. За столами сидели притихшие летчики и старательно срисовывали в свои тетрадки запутанный чертеж, а майор выстукивал: — …учили воспитывать в себе — что? — чувство, а вернее сказать, умение рационально распределять внимание в полете. А у тебя, Домогалов, что вчера получилось?.. Отстал! — Из-за крайнего стола подскочил щуплый младший лейтенант с виноватым взглядом.

— Мало того, что отстал. Вдобавок потерял Елисеева, своего ведущего… — Мелок, яростно стукнувшийся о доску, брызнул белой крошкой. — Едва не заблудился… — Еще более сильный пристук мелком по крестику-самолету на самом отшибе доски. — Все это могло для тебя закончиться плачевно. Счастье твое, что всех «мессеров» твои боевые товарищи отогнали и рассеяли… Садись.

Щуплый летчик не сел, а, скорее, упал на свое место.

— Но и тем, кто без приказа опережает своего ведущего, я бы напомнил хор-рошую русскую пословицу: не спеши, коза, в лес — все волки твои будут.

Тихо засмеялись. А майор, словно почувствовал на себе посторонний взгляд, повернул голову и успел разглядеть через приоткрытую дверь незнакомого молодого летчика в новом реглане. Тимур отступил на шаг и отошел, упрекая себя за оплошность: «Подумает еще, что специально подслушивал».

Когда из класса, подталкивая друг друга, высыпали летчики и, чиркая на ходу — кто спичками, кто зажигалками, повалили в курилку, Тимур переступил порог:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Обращайтесь, — кивнул тот, разминая папиросу и вглядываясь в красивое лицо лейтенанта, который уже докладывал, что он, такой-то лейтенант, прибыл в 161-й истребительный авиаполк для прохождения дальнейшей службы младшим летчиком.

Майор наморщил лоб, а левый глаз полуприщурил.

— Фрунзе, говоришь? — И протянул руку: — Предписание.

Лицо майора еще больше посуровело. Долго он читал всего одну строчку. Собственно, он, бывалый воздушный рубака, Пимен Корнеевич Московец, не читал, а просто смотрел на нее, на четко отбитую на машинке строку. И так все ясно, но все же спросил:

— Ты что Михаилу Васильевичу Фрунзе однофамилец или… как?

— Он… он мой отец.

— Так, ясно… — И невеселая думал: «Ну что мне с тобой, красен молодец, делать? Быть бы тебе впору при каком-нибудь видном штабном генерале адъютантом — и статью вышел и обличьем… А ты — смотри-ка! — в изрядно потрепанный в воздушных передрягах полк заявился. И кем? Истребителем!»

И еще Пимен Корнеевич думал о том, что душа его, изрубцованная за полгода войны от почти каждодневных утрат и потерь, на пределе. Из жизни уходили отважные хлопцы, отчаянные сыны его — одни не возвращались с задания на свой аэродром, пропадали без вести, Другие прилетали, как говорится, на честном слове, подчинив последнему сгустку своей воли изрешеченные и изодранные в клочья машины, и умирали от ран, третьи гибли в воздухе и, горя, врезались в землю… И все они были его, Батиными, любимыми детьми, и от каждой такой потери в душе его появлялся новый глубокий рубец.

Сунув за ухо незажженную папиросу, майор вынул из лежавшего на столе планшета химический карандаш, лизнул кончиком языка его туповатый кончик и наискось черкнул в углу предписания: «НСЧ — в пр. 1 эс. М-р М», причем первая строчка — «НСЧ» — вышла жирная, а далее слова постепенно угасали почти до полного затухания последней буквы-росчерка. Но Тимур без труда расшифровал распоряжение командира полка: «Начальнику строевой части — отдать в приказ и зачислить лейтенанта Фрунзе в 1-ю авиаэскадрилью. Майор Московец».

Пока Тимур ходил в строевую часть, майор выглянул в коридор и крикнул дежурному:

— Комэска Кулакова ко мне. Срочно!

Командир 1-й авиационной эскадрильи старший лейтенант Кулаков не заставил себя долго ждать. Он вбежал в здание штаба в лохматых унтах, фасонистых бриджах и в одной гимнастерке, на которой пламенел орден Красного Знамени.

— Без шинели и застудиться нехитро, — проворчал дежурный и ткнул большим пальцем с синим ногтем на открытую дверь класса.

— Воентехник Дроздихин, ша! — наигранно сгустил голос старший лейтенант и подмигнул: — Для меня еще не родился мороз!

Комэск Кулаков был подвижен, поджар, с живыми карими глазами, волевым подбородком и великоватым, гоголевским носом. Войдя в класс, собрался было, как полагалось, доложить, но Московец опередил его:

— Паша, тут такое дело… — Вынул из-за уха и прикурил наконец папиросу. — К тебе в эскадрилью я назначил нового летчика. Необстрелянного.

— Очень даже кстати! У меня только одни названия — звенья, а на поверку — летчики-одиночки, ведущие без ведомых. А то, что необстрелянный, дело поправимое, обстреляется.

— Погоди, — поморщился Московец. — Дело не в том. Летчик тот — сын Фрунзе.

Карие глаза Кулакова выразили удивление:

— Михаила Васильевича Фрунзе?

— Вот именно. Сам должен понимать: хотя мы все перед войной равны, как перед законом,