Тулуп, выскользнув из рук, распластался подстреленным зверем.

— Что за странный вопрос? Кто меня может дожидаться внизу?

— Тебе лучше знать.

— Вера, в конце концов ты скажешь честно и прямо, что у тебя произошло?

— Честно и прямо? У меня? — Голос ее сорвался, задрожал. — Это не у меня, а у тебя произошло;» когда приехал — и только сейчас объявился… на крыше.

В груди заныло.

— Значит, знаешь? А я звонил тебе сегодня и понял, что твои домашние…

— Мои домашние, мои домашние! — перебила она, горячась. — Они и не узнают никогда, что ты умеешь обманывать. Для них ты — образец честности… Для Риточки, между прочим, тоже.

— A-а… вот откуда информация, — протянул он и, не выдержав напряжения, ногой отшвырнул тулуп, шагнул к ней. — Ну виноват, ну извини меня за вынужденное молчание. Слышишь, Вера… любимая моя Верка, извини и прости. Не хотел появляться перед тобой в такое тяжелое время без ясного ответа на возможный твой вопрос: куда назначен?.. Теперь же — спрашивай!

Она грустными глазами вглядывалась в его возбужденное лицо и молчала. Поймав ее руки, он сжал их и заговорил быстро-быстро, словно то, о чем он ей сообщал, полностью оправдывало его в ее глазах:

— Верка, ты только представь: буду воевать совсем близко от Москвы, а значит, и от тебя — наш авиаполк стоит в Монино. Знаешь, где это?

— Когда? — не реагируя на его торопливую речь, осторожно спросила она.

— Что?

— Уезжаешь… когда?

— Завтра… утром.

— Тим… что ты наделал, Тим… Два дня избегал меня, а завтра утром опять уезжаешь…

Вера заплакала, ноги ее ослабли, и она, упираясь спиной в трубу, медленно сползла на снег.

— Вера… Верочка! — засуетился он, хватая тулуп и подсовывая под нее полу. — Вот так тебе будет лучше. Ты просто устала здесь стоять. Посиди отдохни. И я рядом пристроюсь, и у нас с тобой будет целая незабываемая ночь над Москвой… Смотри, и мне овчины хватит. Славный мужик ваш Михеич, шубу, как Иван Грозный Ермаку, со своего плеча пожаловал.

— Ты ноги получше укутай себе, не приморозь, — тихо сказала она и, прижавшись к нему, сама нашла вздрагивающими губами его губы.

Плотный пуховой платок сбился с ее головы, сполз назад, и коротко остриженные волосы высвободились, взвихрясь светлой копенкой.

— Вера! Косы… где твои знаменитые косы?!

— А… — Она наморщила переносье. — Одна морока… Не до них мне сейчас.

— Ай-яй-яй, какие были косы! Все мальчишки пялили на них глаза, — сокрушался он, заботливо натягивая на ее голову платок, и тут же, вспомнив стихи поэта, переиначил их: — Но… я тебя и такую, и бескосую я люблю.

Прильнув друг к другу, они долго сидели молча в овчинном гнезде и смотрели на затемненную Москву. Декабрьское небо было многозвездным и спокойным. И лишь однажды где-то далеко, на западной окраине, резво всколыхнулись и скрестились голубые мечи прожекторов, запульсировали на черно-синем горизонте густые вспышки заградительного зенитного огня. Но вскоре и там все успокоилось — лучи опали, сникли, вспышки погасли.

— Не пропустили, — прошептала Вера.

— Да, сквозь такую горячую завесу им нелегко пробиться… А на отходе наверняка их наши истребители перехватят!

Она подумала: «Он завтра уезжает в часть и, возможно, тоже будет в такую же ночь перехватывать их… Это ж очень опасно!» И зябко повела плечами.

— Говоришь, как на печке, а сама дрожишь.

— Нет, Тим, мне тепло… Честное слово, тепло. Только я очень-очень прошу тебя: пожалуйста, Тим, будь осторожен… там… Понимаешь?

— Все будет, Вера, так, как положено: их надо бить и бить, гнать и гнать, чтоб… — он обнял ее и притянул еще ближе к себе, — чтоб моя любимая Верка никогда больше не сидела ни зимой, ни летом по ночам на крыше.

Она поводила пересохшими от жара губами по его гладкой щеке, а потом шепотом спросила:

— Тим., а когда их всех-всех перебьют и прогонят, когда кончится война, ты… ты что — и тогда останешься в летчиках?

Он коснулся щекой ее щеки и ответил тоже шепотом:

— Я, Вера, летчик на всю жизнь. Но после войны у меня должна быть авиационная академия… Я, Верка, должен научиться создавать новые истребители — самые быстролетные, чтоб от них ни один заоблачный чужак не смог удрать… Только ты не слушаешь меня. Или не веришь?

— Верю, Тим. Это прекрасно создавать новые самолеты… Честное слово, прекрасно. Но ты… ты опять завтра надолго уезжаешь.

Щекой он чувствовал огонь ее губ, даже у самого во рту пересохло. Потянулся рукой к нетронутому снегу, взял щепотку, пососал. И вдруг вспомнил: однажды в школьные годы, вскоре после их первой прогулки по набережной, после уроков они забрели в Центральный парк культуры и отдыха. Катались на «чертовом колесе», а потом ели вафельное мороженое. Он попросил тогда лотошницу подыскать им вафли с именами «Вера» и «Тимур». Ни того, ни другого имени не оказалось. «А Тимура вообще нет», — авторитетно сказала лотошница, но все же нашла для них «сходные». И сейчас, посасывая снежный комочек, он неожиданно спросил;.

— Не забыла, как мы с тобой в детстве ели мороженое с именами?

Она улыбнулась:

— «Тимофей» вместо «Тимура», да?

— «Тимофея» не помню, а «Веронику», как сейчас, вижу… Теперь взгляни туда… — Он поднял руку. — Видишь те две звездочки? Вон те, что поярче, в созвездии Волосы Вероники? Пусть они будут нашими звездами, согласна? Поднимаешься на дежурство, нет-нет да и взгляни на них. Я тоже всегда буду видеть их и помнить… И ты, Вера, всегда помни: я очень люблю тебя.

— Очень?

— Очень-очень!

— Как?

— Как?.. Как мой отец любил мою маму.

В эту их последнюю, безлунную, но ослепительно ясную ночь не только те две, в сущности малоприметные звездочки из созвездия Волосы Вероники, но и все звезды, что вглядывались в непроницаемую Москву, были звездами Тимура и Веры.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

База 161-го истребительного авиаполка в Монино чем-то напомнила Тимуру Бачинский авиагородок, словно тот вдруг оказался обильно засыпанным снегом, а воздух над ним до сизой белизны прокалился морозом. Двухэтажные кирпичные казармы и такие же фундаментальные служебные здания говорили, что летный состав здесь живет не по-фронтовому уютно и пользуется всеми благами устроенного быта.

Выслушав разъяснение дежурного по КПП, как пройти к штабу, Тимур направился по хорошо расчищенной от снега дороге к зданию, перед подъездом которого пофыркивала темно-синяя эмка. Под ногами легонько поскрипывало; «Хрип-храп… хрип-храп…» В какой-то мере он был разочарован: ему хотелось видеть свой боевой 161-й полк размещенным