– У тебя были страшные сны? – сочувственно уточнила Марджери. – Да ты обманщик – говорил, что собираешься напряженно работать, а вместо этого спал.

Слышит ли ее Фрэнк?

– Это началось, когда я подумал, стоит ли мне продолжать работу над портретом, – сказал он. – И вот я решил…

– Тебе следует продолжить, Фрэнк, – внезапно прервала его Марджери, опасаясь потерять выдержку. – Говорю тебе, стоит продолжить.

Фрэнк возбудился от звука ее голоса.

– Ты не понимаешь, – воскликнул он. – Я пойду на определенный риск, если продолжу. Я говорил тебе об этом и раньше. Я уже рисковал, работая все утро. Я работал и понимал, что мне угрожает опасность. Я мог потерять самого себя, стать кем-то совершенно другим… А если я потеряю себя, я потеряю все, что мне дорого, за исключением моего Искусства.

– Искусство, конечно, с большой буквы, да, дорогой?

– С самой большой – и алого цвета.

– «Алая буква»[28], – сказала Марджери торжественно, – книга, которую ты читал на прошлой неделе? Вот в чем тут дело. Продолжай и будь, пожалуйста, более точным!

– Я знаю, ты думаешь, что все это абсурдно, но я лучший судья, чем ты. Я знаю себя лучше, чем знаешь меня ты, Господь свидетель. Однако ты этого не можешь понять. Когда я пишу картину, ты думаешь, что работа закончится, и я буду прежним. Но ты неправа. Часть меня остается в картине, а меня становится меньше.

– Ты пишешь масляными красками, – сказала Марджери, – а краски ты покупаешь в магазинах. Можешь купить еще.

– Да, и кисти тоже, и холст, – кивнул Фрэнк, – но картина – это не только масляные краски, кисти и холст…

– Продолжай, – сказала Марджери.

– Вопрос в том, имею ли я право делать это – писать свой портрет. У всех происходит по-разному. Кто-то из художников постепенно восстанавливает силы, другие не вкладывают в картину всего себя. Но я… я чувствую нечто иное. Рисуя свой портрет, я как бы погружаюсь в него – медленно, но неизбежно. Я вкладываю в него все, что я знаю о себе, а что случится вот с этим, – он указал пальцем на себя, – вот этого я сказать не могу. Все время, пока я писал, во мне жила эта мысль, она пылала огненными буквами в моем сознании. Была бы мне охота рисковать, если б я знал цену этому риску? Но я знаю, что у меня есть определенные обязанности перед тобой и перед другими. Так правильно ли я делаю, что я рискую всем этим ради портрета? Но это еще не все, Марджери. Рассказать тебе остальное? О других своих страхах?

– Нет, – сказала Марджери, подумав. – Твои страхи становятся более реальными, когда ты говоришь о них. Тебе не следует рассказывать. А теперь мы пойдем гулять. Но я хочу сказать тебе одну вещь. Послушай меня, Фрэнк. – Она поднялась с дивана и посмотрела прямо ему в лицо. – Как ты только что сказал, ты ничего не знаешь о том, чем рискуешь. Да-да. И я считаю, ты сделаешь доброе дело, если продолжишь работать над своим портретом. Речь не о том, каким он получится, и уж тем более не о том, понравится ли мне, – независимо от моего мнения, у тебя может выйти прекрасный портрет. Кто ты – художник или дитя, страшащееся призраков? Я хочу, чтобы ты закончил портрет, потому что, как я думаю, работа над ним покажет, как много глупых идей у тебя в голове. А когда ты увидишь, что ни одна из них не осуществляется, то это поможет тебе избавиться от них. Я хочу, чтобы ты закончил портрет по той же причине, по какой ты боишься его закончить. Ты говоришь, что утратишь свою индивидуальность, а я говорю, что ты избавишься от множества глупых идей, которые являются частью твоей индивидуальности. Если ты избавишься от них, я буду в полном восторге – это лучшее, что может с тобой случиться. Что же касается других твоих страхов, я не знаю, что они такое, и не желаю этого знать. Разговоры о них подталкивают тебя к тому, чтобы в них верить. Вот так! А теперь мы идем на прогулку перед ланчем. После ланча мы снова прогуляемся, потом, так и быть, я разрешу тебе поработать еще часок-другой, до того как стемнеет.

Марджери потребовалась вся ее твердость, чтобы довести эту речь до конца. Портрет был отвратительным, и то выражение лица Фрэнка, которое она видела уже дважды, тоже было ужасным. Она знала, что работа – любая работа – оказывает на него определенное влияние, но она отказывалась верить в то, что с ним может что-нибудь случиться. Фрэнк был противоречивым и раздражительным, когда погружался в работу, но когда он заканчивал начатое, снова становился спокойным и невозмутимым. Ее Фрэнком. Она была убеждена, что, когда он завершит портрет, это станет для него большим облегчением.

Фрэнк поднялся с необычной для него покорностью, и это вызвало у Марджери удивление.

– Может, ты еще скажешь, что будешь просто счастлив прогуляться? – поддела она его, направляясь к двери.

– Я буду просто счастлив прогуляться. Почему бы мне не выйти? С тобой я готов пойти куда угодно.

Он сделал шаг к двери, но тут его взгляд упал на мольберт. Он оглянулся, как ребенок, боящийся, что его застанут за каким-то неположенным делом, и, прежде чем Марджери смогла остановить его, быстро подошел к мольберту и развернул. В тот же миг его настроение изменилось.

– Ты это видела? – спросил он шепотом, как будто человек на портрете мог подслушать его. – Вот каким я был все утро, пока тебя здесь не было, и я знал, что мне не следовало писать. Подожди минутку, Марджи, я хочу немного довести до конца то, над чем я работал!

Его лицо внезапно побледнело, и снова на нем появилось порочное выражение.

– Вот то, что ты делаешь из меня, – сказал он портрету. – Дай мне мою палитру, Марджери. Быстро! Это не займет больше минуты.

Но Марджери взяла со столика палитру и кисти и проследовала вместе с ними к двери.

– Дай сейчас же! – взревел Фрэнк, протягивая руку и не отрывая глаз от портрета.

Взглянув на лицо Фрэнка, Марджери чуть не задохнулась от боли и ужаса, но затем благословенное чувство юмора пришло ей на помощь. Она рассмеялась легким смехом.

– О Фрэнк, ты выглядишь в точности как актер Ирвинг в «Макбете», когда он произносит: «Какой