– Так и есть. Ничего не мог с собой поделать. Но давай сейчас не будем говорить об этом. Ты вернулась. Марджери, ты же действительно не забыла обо мне за эти дни, правда?

– Фрэнк, что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Я? Я ничего не имею в виду. Сам не понял, что сказал. Да, я очень напряженно работал, и поэтому стал безумным и глупым. – Он оглянулся, чтобы посмотреть, как закат играет на волнах. – Как же это красиво! – воскликнул он. – Жаль, что я не пейзажист. Но ты прекраснее любого пейзажа, Марджери. И все же быть пейзажистом намного проще!

Марджери поглядела ему прямо в лицо.

– А теперь, Фрэнк, расскажи мне всю правду. Ты выходил из дома с тех пор, когда я уехала?

– Нет.

– Как долго ты работал вчера и сегодня?

– Не знаю. Я не смотрел на часы. Думаю, что весь день… дни такие долгие, дорогая, ужасно долгие, а ночи еще длинней. Но работать ночью невозможно.

Марджери испугалась и разозлилась на себя за это. Фрэнк тоже ее разозлил.

– Слушай, ты мне уже действительно надоел, – сказала она, топнув ногой. – Ты сам себя довел до такого, из-за того что слишком много работаешь и ничуть за собой не следишь, – а у тебя в семье, как ты знаешь, наследственное заболевание печени. И после всего этого ты будешь рассказывать мне о доме, полном привидений, будешь вытаскивать на свет нелепые фантазии по поводу утраты собственной личности, пугать самого себя и меня! Фрэнк, прекрати, это очень, очень плохо!

Фрэнк бросил на нее обжигающий взгляд.

– И ты тоже? Ты тоже испугана? Помоги мне Господь, если ты тоже испугана!

– Нет, я не испугана, – сказала Марджери, – но я рассержена, и мне стыдно за тебя. Ты не лучше несмышленого младенца.

– Марджери, – сказал Фрэнк еле слышно, – если захочешь, я больше не прикоснусь к портрету. Скажи, чтобы я его уничтожил, – я так и сделаю, а после этого мы с тобой вместе отправимся отдыхать. Я… я нуждаюсь в отдыхе, я слишком напряженно работал. Или, может, будет лучше, если ты сама спокойно подойдешь и порежешь холст. Я не хочу приближаться к своему портрету. Я ему не нравлюсь. Скажи мне, что ты его уничтожишь.

– Нет, нет! – вскрикнула Марджери. – Я этого никогда не сделаю. Но раз ты хочешь отдохнуть – прекрасно! Мы уже отдыхали – целых два месяца. А эти дни ты работал как сумасшедший. Конечно, каждый может сойти с ума, если ему захочется, но тут возникает единственный вопрос: самому-то тебе хочется этого?

– Марджери, скажи честно, – Фрэнк внимательно посмотрел на нее, – ты действительно считаешь, что я схожу с ума?

– Конечно же, нет. Я всего лишь думаю, что ты очень, очень глупый. Но я знала об этом с того самого момента, когда познакомилась с тобой. И это очень печально.

Несколько минут они прогуливались в молчании. Магия присутствия Марджери подействовала на Фрэнка, и вскоре он рассмеялся над самим собой.

– Марджери, ты меня просто исцеляешь, – сказал он. – Я был ужасно одинок без тебя.

– И, как выясняется, ужасно глуп.

– Возможно, и так. В любом случае мне нравится, когда ты мне об этом говоришь. Мне бы самому хотелось думать, что я был глуп, но я не знаю, так ли это.

– Боюсь, что если ты был глуп, то и твой портрет тоже должен получиться глупым, – сказала она. – Это так, Фрэнк?

– Он прекрасен. – Фрэнк резко остановился. – Человек на нем не только похож на меня, это я сам, и если ты не будешь вмешиваться в мою работу, тот, кого я рисую, полностью станет мной. Но когда ты здесь, я чувствую себя в безопасности, – добавил он.

– Тогда я здесь не останусь, – сказала Марджери. – Ты больше не ребенок, и тебе нужно работать в одиночестве. Ты всегда говорил, что не можешь работать, когда рядом с тобой находится еще кто-нибудь.

– Марджери, я не думал, что эти мои слова имеют такое значение, – сказал Фрэнк, и его интонации снова стали доверительными. – Для меня будет довольно того, что я буду знать: ты рядом, ты находишься здесь, дома. Но портрет – все же прекрасен! И не знаю, почему я его так ненавижу.

– Ты ненавидишь его, потому что работал над ним без жалости к себе, – сказала Марджери. – Завтра я установлю для тебя нормальный распорядок дня. Утреннее время я предоставлю тебе – используй его как хочешь, а после ланча ты будешь выходить со мной на прогулку – по крайней мере на два часа. Мы будем бродить у тех маленьких ручейков, где гуляли два года назад. Может быть, сходить к ним сейчас? У нас еще есть время до обеда.

* * *

После обеда Марджери предложила сходить в студию и все-таки посмотреть на портрет.

– Нет, Марджери, – возразил Фрэнк. – Давай посидим в гостиной. Я совсем не хочу идти в студию.

– Понимаю, там сцена твоего преступления, – кивнула Марджери.

Фрэнк побледнел.

– Преступления? Какого преступления? – спросил он. – Что ты знаешь о моих преступлениях?

Марджери отложила газету, которую читала, и разразилась смехом.

– Ты и вправду смешно себя ведешь. Ты что, собираешься играть второй акт мелодрамы? Твое преступление в том, что ты весь день работаешь, не давая себе передышки.

– О да, – с облегчением выдохнул Фрэнк. – Ну что ж, давай сегодня вечером не будем посещать сцену моих преступлений.

Марджери решила для себя: что бы Фрэнк ни делал, она будет вести себя совершенно естественно и не позволит тревожным мыслям развиться в нечто большее. Поэтому она снова рассмеялась и выбросила из головы реакцию Фрэнка.

С другой стороны, его поведение в этот вечер отнюдь не казалось настораживающим. Так бывало и раньше – когда он работал, его тяготило одиночество. Ему нужно было, чтобы кто-то находился рядом с ним, когда он отрывался от холста. Правда, сейчас это выражалось более ярко, чем всегда. Марджери не позволяла себе допустить, что Фрэнк пребывает в состоянии, способном ее огорчить. Автопортрет отнимал много времени и сил, однако объяснения Фрэнка казались вполне удовлетворительными.

– Когда кто-то пишет, – говорил он, – он особенно подвержен чужому влиянию. Его душа, так сказать, находится на поверхности, и я тут не исключение. Мне нужно, чтобы кто-то находился рядом, чтобы присматривать за мной, и я чувствую себя в безопасности, когда со мною рядом ты, Марджери. Ты ведь, наверное, знаешь, что верующие люди более восприимчивы к тому, что считают греховным или священным. Должно быть, потому, что душа у них во время молитвы