Шрифт:
Закладка:
Шпет идет к пониманию соборности из научно-феноменологического контекста, поэтому он переводит понятие соборности на светский философский язык. Соборность возможна, по Шпету, там и тогда, где и когда есть понимание конкретного смысла понятия. Он пишет: «Мы разумны, мы разумеем, мы понимаем, мы сочувствуем, мы подражаем и прочее, и прочее, – одним словом, мы обладаем интеллектуальной интуицией, потому что мы рождаемся. Мы не только разумны, обладаем инстинктами, понимаем, и прочее, от рождения, но и благодаря рождению. Чем ближе родственные узы, связывающие нас, тем больше места разумному, тем больше места пониманию. Отсюда освещаются и многие вопросы, затрагиваемые нами при выяснении природы “социального”, – не в “одиночных тюремных камерах” заключены мы, и не путем условных соглашений достигается социальное единство, и не путем механического взаимодействия оторванных друг от друга одиночек движется история, а путем реального органического единства, из которого нас вырвать может только абстракция, но сама безжизненная, она не умерщвляет того, что создается жизнью»[460]. Для нас в этой интерпретации важно, что понимание возможно тогда и постольку, когда и поскольку абстракция не умерщвляет конкретный смысл «слова-понятия» (термин Шпета), но может сохранить его динамическую природу и индивидуализирующие функции. Ведь проблема понимания только и может быть тогда поставлена как проблема переводимости смысла понятия из контекста в контекст, причем понятия, данного в слове.
Именно здесь, в слове, парадоксальным образом обнаруживается еще одна точка пересечения, делающая контексты выражения идеи соборности Булгакова и Шпета сопоставимыми. Соборность, как «обращение на ты»[461], «выход за себя и в себя же, т. е. в ты»[462], и как переход от я к мы, возможна только тогда, когда субъект выразит это, когда он скажет то, что хочет сказать его внутреннее я. Иными словами, на передний план выходит проблема средств, способов, форм выражения себя, адекватных идее соборности. Вот как об этом говорит Шпет в статье «История как предмет логики»: «Слово выражает наши чувства, волнения, словом, нашу субъективную реакцию на всякое событие действительности; значение же слова есть нечто, относящееся к самой этой действительности или любой “части” ее содержания. Слово как социальная вещь есть средство взаимного сообщения»[463]. И в одном из писем к невесте: «…нужно тайну сообщить (курсив мой. – Т. Щ.) другому, чтобы она стала источником действия, без этого она мертвый клад, зарытый в землю.»[464].
А вот как Булгаков: быть соборным я – это значит «быть истинным субъектом, который не извращает своего сказуемого, но дает ему свободно раскрываться в нем»[465]. И еще: «Сказуемость (курсив мой. – Т. Щ.) есть единственная область познания и самопознания, где я познает свою собственную природу»[466].
Как возможно исследование выражения или сказуемости в качестве соборных феноменов? Шпет и Булгаков практически в один голос говорят: через слово[467]. Они видят в слове одну из ключевых проблем философии. И, заметим, это была проблема, захватившая самые глубинные слои всей русской философии того времени. Причем в центре внимания русских философов, при всей их устремленности к смыслам, значениям и знакам, находилась не проблема денотата, референции и не проблема безликой коммуникации, но проблема Слова как архетипа культуры и как первоосновы Бытия, имеющего свою неповторимую внутреннюю форму. Поэтому отнюдь не случайно Булгаков и Шпет обратились к исследованию именно внутренней формы слова, хотя и подразумевали под ней разные вещи. Поэтому в сфере разговора о слове они понимают друг друга, но занимают разные позиции. И вот какие.
И Булгаков, и Шпет предлагают изучать слово не генетически, не лингвистически, но философски, их интересует проблема слова как такового. И первое созвучие в позициях Шпета и Булгакова – в констатации знаковой природы слова[468]. Причем и тот и другой констатируют смысловую определенность первоосновы речи и определяют слово как знак, имеющий значение или смысл[469], как осмысленный языковой отрезок[470]. Но если для Булгакова термины «слово» и «понятие» различены в употреблении (несмотря на признание осмысленности слова)[471], то для Шпета они составляют в своей подразумевающей функции неразрывное единство, поэтому он даже вводит неологизм «слово-понятие»[472].
Но что означает это несходство? Разница концептуальных установок Булгакова и Шпета коренится в их разном понимании внутренней формы слова[473], т. е. той первоосновы, которая выражает смысл. Заметим, что и здесь мы снова сталкиваемся с проблемой выражения, а это значит, что нацеленность русских философов на исследование феномена общения получает здесь новые акцентуации. Их интересовал потенциал языка как средства общения, как выражения мысли, поэтому они видят во внутренней форме то, что является носителем смысла. И в этом, конечно, они сходятся, однако, как только речь заходит о том, чтобы назвать такого носителя, найти его в языковой ткани, тут-то и становятся видны их концептуальные различия.
В определении внутренней формы слова Булгаков, как, между прочим, и Флоренский[474], идет за Потебнёй[475] и видит ее воплощение в корневом слове, не изменяющемся в процессе словоупотребления[476]. Шпет критикует потебнианцев и настаивает на том, что носителями смысла являются такие динамические образования, как приставки, суффиксы, аффиксы, и т. д., которые, собственно, выполняют в языке роль «связки»[477] и направляют мысль по назначенным руслам. Он поэтому и своей дочери говорил, что при изучении иностранного языка нужно очень хорошо ориентироваться в служебных словах: предлогах, союзах и т. д., чтобы понимать смысл переводимого текста.
Однако при всех интеллектуальных отличиях и эмоциональных нюансировках рассуждений о слове Шпет и Булгаков поразительным образом сходятся в одном важном для нашего рассуждения о соборности пункте. Конкретный субъект философствования, переходящий через ты к мы, о котором так много говорили и Шпет, и Булгаков, фактически растворяется в слове, лишается своей активности. Не человек говорит, но сквозь него звучит мир
