и к его личности? В поздних заметках Шпета мы не находим ответа на этот вопрос. И мы можем только предположить, что такое изменение могло произойти, поскольку сама тональность и стиль размышлений Шпета в последние годы ссылки меняются. Если в своих ранних критических заметках о Шестове он критически отнесся к его требованию о том, чтобы личность обращалась к личности не только в мудрости (как об этом писал Гуссерль[488]), но и в философии[489], то в поздних записях он уже по-иному относится к проблеме субъективности в философском знании: «Роковым последствием моего юношеского материалистического аскетизма было подавление не тех отношений, которые следовало подавлять. От подавления эстетического сравнительно рано освободился, но, считаю, что все же вышел не полным победителем, ущерб естественно хуже, много хуже от подавления того, что называется “добротою”. Идея была: все разумно делать и не обнаруживать сердечности. На деле разумно (слава Богу!) не было, а в порядке доброты – не обнаружение, а ее самое усушил. И долго еще носился с доктринерским утверждением, что добрые не бывают умными. Как детскость суждения может сохраняться у взрослого – или только худшие черты детскости? Вся жизнь моя была бы иной, если бы не подавление доброты! И даже моя общественная отъединенность теперь не существовала бы. Поведение должно определяться непосредственной добротой и мотивами сердца, а у меня сплошь и рядом эти мотивы – не разумность, как воображалось когда-то, – а упрямство, раздражение (“а, Вы – так, ну, так я же стою на своем!”)»[490].

Булгаков, казалось бы, тоже сделал шаг навстречу к пониманию Шестова и его идей в знаменитом юбилейном письме, где он говорит: «В Ваш 70-летний юбилей, позвольте послать Вам искренний и сердечный дружеский привет, благодарность за Вашу дружественность в течение всей нашей долгой жизни, начиная с Киева. С годами научаешься ценить и благодарить дружбу, а еще более ту бескорыстную благожелательность и способность радости о другом, которыми Бог наделил Вас. Б. м., это один из самых редких даров. И вот с благодарностью озирая наш жизненный путь, мне хочется обнять Вас в этот день, поблагодарить и пожелать еще многая лета»[491]. Но тогда непонятно, почему все-таки в посмертной статье о религиозном мировоззрении Шестова (1939) Булгаков повторяет почти все собственные критические пассажи (1905)[492] и пассажи, сделанные Шпетом в 1919 году?

В архиве Шестова сохранился подлинник юбилейного письма, опубликованного в книге Барановой-Шестовой. При знакомстве с ним я обнаружила, что письмо опубликовано не полностью. А за рамками публикации остались следующие строки: «В Ваш 70-летний юбилей, когда литературно-общественные круги чествуют Вас как писателя и мыслителя, – в этом чествовании, Вы понимаете, я не умею найти для себя места (курсив мой. – Т. Щ.), – позвольте послать Вам искренний и сердечный дружеский привет, благодарность за Вашу дружественность в течение всей нашей долгой жизни, начиная с Киева. С годами научаешься ценить и благодарить дружбу, а еще более ту бескорыстную благожелательность и способность радости о другом, которыми Бог наделил Вас. Б. м., это один из самых редких даров. И вот с благодарностью озирая наш жизненный путь, мне хочется обнять Вас в этот день, поблагодарить и пожелать еще многая лета»[493]. Мне кажется, что к моменту написания и юбилейного письма и статьи о Шестове Булгаков уже вышел из состояния «беспочвенности», укрепился в вере[494] и нашел свое принципиальное основание в богословии (не в ортодоксальном, но понимаемом как богообщение).

Однако нас интересует не только изменение отношения Шпета и Булгакова к Шестову и его философии. Нам важно понять, что сквозь их отношение к Шестову проступают парадоксальным образом довольно четкие очертания темы соборности разговора русских философов. Когда Шпет в 1930-е годы столкнулся в реальности с тем, что Булгаков назвал лжесоборностью, он обратился к вере и личности. Булгаков, несмотря на свои религиозные метания, тоже двинулся в этом направлении. Иначе говоря, соборность развернулась к проблеме личности, она сделала круг, и мы сегодня снова возвращаемся к ней, но уже с другими понятиями и проблемами. Потому что отношение к личности, статус личности в любом соборе – это и есть главная проблема соборности. Кто этот другой, которому мы хотим что-то сказать? Личность, Бог, Друг или Чужой, неспособный понять, а следовательно, и неспособный подхватить соборный круг? Для кого совершенствуется язык? Для кого нужен этот перевод? Вот проблема, которая волновала русских философов тогда и волнует нас сейчас.

И нам сегодня становится очевидно, что проблема переводимости, как проблема сказуемости и личности – это внутренние имманентные проблемы самой соборности. А значит, соборность как одна из ключевых тем русской философии затрагивает целый ряд современных проблем и может быть переводима на языки других культур. Ведь, как заметил Булгаков, «что значит учиться другому языку или переводить на другой язык? Это значит одно и то же внутреннее слово облекать в разные одежды, его реализовать. И вот эта-то реализация, язык как наречие, есть дело относительное, историческое»[495]. Но не менее важно при этом помнить, что это слово «собою связывает, обосновывает общество <…> человечество связывается тем внутренним словом, которое звучит в человеке, приобщаясь к жизни при каждом речении»[496].

Трагедия философии и философия трагедии (С. Н. Булгаков и Л. И. Шестов)[497]

В. Н. Порус

«По разным причинам мне трудно писать о мировоззрении Шестова», – признавался С. Н. Булгаков. В то время, когда были уже широко известны главные работы Шестова, Булгаков, хорошо знавший их автора и относившийся к нему с уважением и симпатией, не интересовался этими «писаниями». Впрочем, и богословские искания Булгакова, как и иных российских религиозных мыслителей того времени, по-видимому, столь же мало занимали Шестова[498]. Лишь после смерти последнего Булгаков, получив заказ парижского журнала «Современные записки» на статью в память ушедшего мыслителя, «погрузился» в его последние работы скорее для того, чтобы постигнуть «тайну его личности, сущность его веры, с которой он отходил в вечность», нежели из интереса к его идеям[499]. Это может показаться странным. Ведь обоих мыслителей соединяло многое, было время (в киевский период их знакомства), когда они вместе, как выразился Булгаков, «держали фронт» в полемике с позитивистами и атеистами, а их личные отношения не были омрачены какими-либо конфликтами, наоборот, были неизменно дружественными. Что же так затрудняло идейный контакт между ними?

Не берусь судить о всех причинах, упомянутых Булгаковым, но попытаюсь прояснить одну из них, связанную с