заключается не только в отсутствии внешних эквивалентов в других языках, но и в том, как я уже говорила выше, что этот термин имеет множество коннотаций и, как следствие, контекстуально обусловлен. Поэтому в «разговоре» Шпета и Булгакова приобретает особую важность факт их реального общения, говорящий нам о том, что их идейные платформы были известны друг другу и они могли их учитывать при написании своих произведений. Сергей Булгаков и Густав Шпет общались в одних и тех же культурно-философских и литературных объединениях и хорошо знали друг друга еще с киевских философских бесед «в гостеприимном доме Шварцманов»[447]. В архиве сохранилось еще одно важное письменное подтверждение их киевского общения. Булгаков пишет: «Многоуважаемый Густав Густавович. Не знаю, считаете ли Вы возможным примкнуть к общей программе газеты “Народ”[448], направление которой должно быть для Вас ясно на основании нашего разговора и характеризуется, в известном смысле, не только христианской этикой, но и догматом. В случае утвердительного ответа, позвольте включить Вас в список сотрудников. Простите, что обращаюсь письменно – некогда. С. Булгаков. Прошу немедленно ответить»[449]. Замечу, что в контексте нашего обсуждения соборности необходимо иметь в виду и время написания этого письма: «Общая тема, которая волновала в это время всех, – созыв Поместного собора (который не было возможности провести более двухсот лет), необходимость внести изменения в отношения церкви с государственной властью»[450].

Булгаков и Шпет встречались и в издательстве «Мусагет» (как об этом свидетельствует А. Белый[451]). О степени их близости свидетельствует и тот факт, что Булгаков подарил Шпету свою книгу «Свет невечерний»[452], а также шпетовская характеристика диссертации Булгакова в письме к своей невесте. «Ужасно, ужасно я жалею, – пишет он Н. К. Гучковой, – что ты не пошла на защиту диссертации Булгакова! Ведь это громадное событие! Правда, это – политическая экономия, но у него это совсем особенно: он рассматривает хозяйство с точки зрения философской, и при том с точки зрения религиозной философии. Я как-то вскользь говорил тебе, что он разрабатывает именно эти вопросы. Это страшно интересно»[453]. Но я не собираюсь здесь более детально описывать реальные события их возможных «разговоров». Для нас важнее, что Булгаков и Шпет обсуждают проблему соборности, причем каждый в своем контексте. И, несмотря на разность контекстов, оба приходят к весьма близким констатациям этой проблемы, не только позволяющим нам сегодня говорить об их интеллектуальном созвучии, но и демонстрирующим возможности «переводимости» понятия «соборность» из контекста в контекст.

Шпет обращается к идее соборности в традиционном для русской философии контексте исследования феномена коллективности, социальности[454]. Ему важен аспект гносеологический, т. е. он ставит вопрос об эпистемологической возможности соборного сознания, продолжая тем самым «положительную традицию» русской философии (В. С. Соловьев, С. Н. Трубецкой, Л. М. Лопатин и др.). Коллективное «единство сознания» – это не «общее я», отмечал он в статье «Сознание и его собственник» (1916), а именно «общное» (общинное, соборное, т. е. возникающее «через» общение с другими, или, как говорил С. Н. Трубецкой, «собор со всеми держать»). Носителем и субъективного, и коллективного «единства сознания» является для Шпета Я, т. е. нет «общего Я», как субъекта. Шпет писал: «Я обобщению не подлежит <…> я, имрек, не есть, по крайней мере, – только единство переживаний и сознания, а есть скорее то, что отличает единство сознания от другого единства. “Собирая” сознания, мы не обобщаем их, а скорее множим, переходим от як мы. <…> “Собрание” есть то, что уничтожает <…> пределы каждого имрека, <…> что приводит к абсолютной свободе: здесь я освобождается от предназначенности, оно может не быть самим собою»[455]. Звучания других голосов не должны заглушать в Я своего собственного голоса, заключает Шпет, поскольку даже в соборе вполне возможно, и довольно часто встречается, что люди общего круга не понимают друг друга, нет между ними единогласия. Шпет, конечно, пишет здесь, опираясь на тот опыт общения, который был доступен именно ему, а это значит, что он в значительной степени апеллирует к сфере разговора русских философов того времени. Я думаю, что именно в этой сфере Шпет увидел то, что давало ему возможность определять соборность как основной принцип конституирования сообщества русских философов начала ХХ века. Этот принцип основывается не на «единогласии множества», в котором нет единства, но на самой возможности многоголосия «общения идей» в сфере разговора.

Что же у Булгакова? Он так же, как и Шпет, заключает, что Я не подлежит обобщению. «Всякое я, – пишет Булгаков в “Философии хозяйства”, – как свободное по природе, индивидуально, конкретно, своеобразно. И если яйность как признак личности и свободы тожественны, то можно сказать, что субъект есть представитель начала конкретной яйности, но не отвлеченного и всеобщего я, – ибо я не поддается абстракции и не дает себя вывести за скобки»[456]. Булгаков выявляет специфические оттенки соборности через анализ конкретной яйности, как это делает и Шпет с «имяреком». Однако Шпета все-таки больше волнует судьба субъекта, который ищет «себя помимо собора». В то время как Булгаков продолжает искать и разрабатывать некоторые идеалы соборного единения через обращение к религиозному опыту. И более того, Булгакову удалось сформулировать положительный принцип соборного единения через онтологизацию истины: «Соборное провозглашение истин веры вытекает из единения в целокупной и целокупящей истине: здесь решает не большинство голосов (даже если внешне оно и применяется как средство обнаружения мнений), но некоторое жизненное единение в истине, вдохновение ею, приобщение ей»[457]. Для нас важно, что Булгаков подчеркивает здесь факт приобщения, т. е. придает феномену общения статус, конституирующий подлинное общежитие людей, человеческую общность изнутри, из самой ее сути. Именно поэтому Булгаков четко разграничивает понятия «кафолической соборности», «натуральной соборности» и «лжесоборности». Если кафолическая соборность может быть достигнута только в сознательной воцерковленности, то натуральная соборность – «реальный выход из себя, особый transcensus», – воплощается в народе, классе, человечестве, государстве. Фактически Булгаков говорит о формах социальных организаций, о формах человеческой жизни, как о формах соборных. Но в случае абсолютизации какой-либо одной формы социальной общности, превращения ее в наилучший из возможных способ существования человечества натуральная соборность становится «лже-соборностью» (или «общественностью», как он называет этот феномен в других своих работах[458]), «во имя низшего и стихийного, отрицая высшее и благодатное»[459]. Иначе говоря, Булгаков показывает, что в «лжесоборности» нарушается важнейший признак соборного единения – его конституирование изнутри самого себя.

Можно ли на основании приведенных цитат говорить об интеллектуальном созвучии Шпета и Булгакова, о сближении их философских установок? Если