Щуплый, обожженный, не спешащий по утрам состязаться на теремном дворе. Хортим заметил, что юные княжны вообще не слишком жаловали тех из его людей, кого он ввел в Бычий чертог: Фасольда с парой верных братьев по оружию – неудивительно, те были немолоды и грозны; из Сокольей дюжины – Арху, обычно то привлекающего, то пугающего девок бесцветным оскалом и малиновой прозрачностью кожи; и Карамая – если тому следовало что-то сказать, весело и простодушно, дочери Сольявича раздраженно переглядывались.

По наблюдениям Хортима, им нравился только Латы, но Латы нравился всем. Даже в свое время Малике, которая считала его «единственным, кто радует взгляд в твоей ватаге». Впрочем, именно поэтому Фасольд ненавидел Латы больше, чем кого-либо в Сокольей дюжине.

Стоило вспомнить о Малике, как внутри тоскливо засвербело. Хортим не верил в предсказания бродячих гадалок, как бы их там ни звали люди с севера, но отчего-то даже думать о сестре становилось все труднее. Рассказывать о ней тоже было непросто – а приходилось.

Малгожата Марильевна сидела рядом с ним. Она положила ладонь на его покрытую ожогами руку и наклонилась к нему: легонько застучали височные подвески из кусочков слоистого малахита, перемеженные с золотыми бусинами. Зеленое мерцание выделялось на фоне двух толстых кос, струящихся из-под тяжелого венца, – на юге замужние женщины волос не прятали.

– Ты, должно быть, не застал этого, Хортим Горбович, – доверительно проговорила она и кивнула на одного из своих сыновей, окруженного гридями. – Домга, старший, к твоей сестре сватался.

Пиво во рту резко стало горьким. Да кто только не просил Малику в жены! Фасольд вон до сих пор не пришел в себя после отказа. Воевода располагался по его правое плечо, и Хортим заметил, как он сжал челюсти – услышал.

– Княжна тогда сказала, что в коровник не поедет и сокола на бычью голову не променяет. – Она легко усмехнулась, будто что-то вспоминая. – Совсем как я в юности, представляешь? Тоже взвывала: как, мол, мне, девице из Мариличей, ту, которую при рождении укрыли стягом со скалящимся медведем и которую воспитал величественный север, ехать в этот южный хлев! Первые годы рядилась в цвета прежнего рода, голубой с черным, на зеленый и смотреть не могла. И ни одного письма отцу не написала – это он меня заставил замуж выйти после того, как шестнадцать лет лелеял и баловал.

– Наш отец бы так не поступил, – заметил Хортим. – Поэтому женихи, соблазнившиеся богатством и красотой моей сестры, отлетали от нашего порога с тех самых пор, как Малике исполнилось четырнадцать. Моя семья уязвила немало гордых душ, княгиня. Прости, если тебя это обидело.

– Ах, пустяки, – отмахнулась она. – Порой такое идет на пользу гордым душам.

Фасольд рывком опрокинул в себя чарку – видно, не спешил с ней соглашаться. Малгожата Марильевна же покачала головой и грустно добавила:

– Бычья Падь уже полюбилась одной надменной княжне. Может, пришлась бы по вкусу и другой. Не сразу, конечно. Со временем.

Едва ли. Хортим обвел взглядом чертог: свечи, расставленные вдоль блюд, капающие талым воском, – не в их силах было окончательно разогнать мрак; изумрудные полотнища по бревенчатым стенам; прикрытые резные ставни: снаружи дождь стучал по покатой теремной крыше. Гриди сидели по длинным лавкам, переговариваясь и стуча ладонями о столы, гусляры перебирали струны ловкими пальцами, а слуги подносили кувшины – да, спокойно и уютно, тепло и сыто. Добротное княжеское достоинство.

Но не то. О, Малика не сроднилась бы с этим местом ни через пять, ни через двадцать лет, да и Хортим бы не смог. Похоже, их кровь гуще и горячее, чем кровь Мариличей из Черногорода.

– Брак с моим сыном уберег бы твою сестру от крылатого ящера, – вздохнула Малгожата. – Уверена, она стала бы мне как дочь. И со временем перестала бы тосковать о доме.

– Сомневаюсь, – тихо ответил Хортим. – Моя сестра любила Гурат-град так же, как любил я. Без Гурат-града Малика была бы несчастна – не суди ее строго, княгиня, но для людей нашего рода никогда не существовало большего сокровища.

Гордые знамена и соборные купола, покрытые золотом, киноварью и сапфирово-изумрудной крошкой. Колокола, раскачивающие немыслимо глубокий звон. Дворцы князей и вельмож, утонувшие во фруктовых садах. Шумные базары, пестреющие разноцветным шелком, ряды домов с узорными ставнями. Самые красивые женщины, носящие головные покрывала и браслеты на запястьях и лодыжках. Самые бравые мужчины, не снимающие с поясов кривых кинжалов. И их веселые дети, веснушчатые, загорелые под южным солнцем – не Княжьи горы и не Пустошь, не тукеры и не горцы. Гурат-град, наливающийся величием, будто плод – соком, переливающийся алым и медовым под знойным небом.

«Как тебе рассказать, Малгожата Марильевна? Даже месть за это слаще, чем безбедная жизнь».

Хортим мог бы не бродить по князьям, прося помощи, и никогда не встретить Хьялму. Мог бы жениться на славной девушке и увидеть, как растут его сыновья и как каждый год весну сменяет лето, хмельное и счастливое, не опаленное войной. В конце концов, что ему до города, из которого его изгнали? Что до отца, который от него отрекся, и взбалмошной сестры, которую он едва ли успеет вызволить до солнцеворота?

Но выходило ровно наоборот.

Потому что семья и Гурат-град – единственное, за что стоило сражаться.

– Я не удивлена. – Малгожата пожала плечами. – Все знают, что отличает Горбовичей. Любовь к своему городу, гордость и… как бы помягче… – Княгиня замялась, покручивая изумрудное колечко.

– Злопамятность, – подсказал Хортим.

Умение долго вынашивать ненависть. Выжидать по-змеиному. По-шакальи идти на запах крови и чужих слабостей.

– Должна признаться, – улыбнулась Малгожата, – ты, молоденький соколеночек, кажешься совсем не похожим на Горбовича. Ты рассудителен и вежлив. Спокоен и миролюбив.

Но Хортим знал, что он – Горбович до мозга костей. Мстительный, спесивый, властный, разве что, будто галька, обкатанный тяготами изгнания – поэтому вместо ответа он отсалютовал Малгожате кубком и выпил.

* * *

Подготовка продолжилась на следующее утро. Ковались мечи и топоры, строились метательные орудия и гуляй-города, собирались большие самострелы с остроугольными болтами, и в Бычью Падь с востока и севера стекались воины удельных князей. Однако Хьялме было мало.

На утреннем совете он говорил, что знаменитые кузницы работают вразвалку, а не пылают на пределе возможностей. Что плотники обрабатывают древесину так, будто верят в терпеливость Ярхо-предателя. Соратники Бодибора Сольявича и вовсе отзываются на зов слишком неспешно – такие ли уж они ему соратники?

– Я ценю твою помощь, князь Бодибор, – говорил Хьялма, – как ценю и самоотверженность твоих людей. Но я пришел в твой город не для того, чтобы Сармат сравнял его с землей. Значит, всем нам нужно прилагать больше усилий.

Бодибор Сольявич