по-прежнему висел такой, что хоть глаз выколи. Дождь стегал так, будто желал затопить горы по самые макушки, но впервые Хортиму это понравилось. Повелительный крик ожег ему рот, однако князь не услышал ни звука. Он отмахнулся, заметив, что его стесанные ладони скользили по рычагу не только из-за дождевой воды, но из-за крови. Хортим не почувствовал боли – лишь слегка удивился.

Тем временем грудь пекло зарождающимся ликованием: неужели сегодня они одержат верх?

Когда солнце замрет II

Победа при Поясной гряде позволила Хьялме пробиться к новоявленному союзнику.

Может, и союзник у них появился только потому, что они одолели непобедимого Ярхо-предателя. Как только войско переправилось южнее, Латы, самого языкастого из сподвижников Хортима, отправили в Бычью Падь. Кто знает, когда князь, Бодибор из рода Сольявичей, дал окончательный ответ – не тогда ли, когда пошла молва?

Как бы то ни было, здесь им дали приют и здесь им предложили помощь. Бычья Падь – сильный город, столица далеко не самого обширного, но влиятельного княжества. Она стояла у Пустоши, вклинившись в хребет между двумя горными хребтами, – с севера и юга сюда стекались торговые пути, по которым поставляли меха и древесину, соль и ткани, а вывозили кузнечные изделия и самоцветы.

Однажды, еще до встречи с Хьялмой, Хортим уже приезжал в Бычью Падь. Но тогда Сольявич отказался пойти против Сармата-змея, сославшись на безумие затеи и близкое соседство с Матерь-горой – куда им? Хортим запомнил князя Бодибора, невысокого и полнотелого, с густой черной бородой и сметливыми глазами. Запомнил и его жену, высокую, стройную, как стрела, – ходили слухи, княгиня отличалась бойким нравом и не раз влияла на решения осмотрительного мужа. Малгожату, хотя та была больше двадцати зим замужем за князем Бодибором, носила его родовое имя и родила его дому шестерых детей, в народе по-прежнему называли Малгожатой Марильевной. Княгиня приходилась сестрой князю Мариличу из Черногорода и очень гордилась своей родиной. Немудрено – слава Черногорода близилась к славе Гурат-града и Волчьей Волыни. И это кое-что напомнило Хортиму: за кого бы ни вышла его сестра, он не удивился бы, если б ее называли Маликой Горбовной до самой смерти.

В их прошлую встречу Малгожата Марильевна сидела подле мужа, тупя взор, – ее впечатлили слова Хортима, но князь Бодибор даже мысли не допустил о том, чтобы выделить войско. Хортим ужасно разочаровался, но скрепя сердце признал, что решение благоразумно. Бычья Падь была одной из богатых южных столиц – не такой, как Старояр или тем более Гурат-град, но все же. Кузниц больше и лучше местных не сыскалось бы нигде от Черногорода до Волчьей Волыни: Бычья Падь давно приноровилась к Сармату и даже изредка помогала откупаться крошечным, зависимым от нее княжествам – взамен на добрую службу.

«Мы всегда хотели походить на Гурат-град, – сказал тогда Бодибор Сольявич. – Правда, одно дело – жаждать величия, как у Гурат-града. Другое – пытаться разделить его судьбу. Не серчай, княжич. Здесь я тебе не помощник».

Он взглянул на Хортима ясными темными глазами, в которых плескалось нечто отеческое, похожее на сочувствие. Дескать, жаль тебя, мальчик, вон сколько на твою долю выпало, но своими владениями жертвовать не буду. И жена его – если верить кривотолкам, не всегда одобряющая осторожность и предприимчивость мужа, – прощаясь, тоже смотрела как мать, которую Хортим едва помнил.

«Бедный молоденький соколеночек, – качала головой Малгожата Марильевна, поддевая его подбородок пальцем с изумрудным колечком. – Я понимаю твою боль, но лучше тебе осесть в каком-нибудь стольном городе и жениться на хорошенькой княжне. Будешь лишь удельным князем, зато хоть заживешь по-человечески».

Но он же Горбович. Месть и гордость – у них в крови. Хортим с соратниками уехал пытать счастья дальше, на севере, и так и не узнал, смогла ли Малгожата Марильевна уговорить мужа на брак опального княжича с одной из их дочерей. Однако, похоже, сейчас ее уговоры дали иные всходы: Бодибор занял сторону неведомого белого дракона.

Когда Хортим увидел Бычью Падь, еще издали, – в нем утробно зарокотало чувство удовлетворения, будто ему наконец-то удалось то, что не получалось раньше. Хортим знал, в том была заслуга Хьялмы, слишком угрожающего и незнакомого, чтобы не брать его в расчет, но не мог не радоваться.

Бычья Падь высилась у южного хребта: многоярусная, исходящая дымом сотен кузниц. Повсюду плескались изумрудные полотнища с родовым знаком – черной бычьей головой: внушительные витые рога, а в носу – крупное кольцо. Изумрудный и черный – цвета Сольявичей; драгоценные камни и смог от плавилен.

– Ну, как тебе? – спросил Хортим восхищенно.

Хьялма путешествовал в человеческом теле – пустую драконью тушу везли на широкой повозке. Перехватив поводья, он сощурился, оценивая открывшийся вид. Покатые треугольные крыши высоких теремов, башенки, крепостные стены; можно было разглядеть, что Бычья Падь разделялась на три города: Внешний, Срединный и Внутренний, и каждый огибало кольцо из камня.

– Сойдет, – медленно кивнул Хьялма.

Их приняли радушно. Малгожата Марильевна – с огнем в глазах; Бодибор Сольявич – изучающе и опасливо, но любезно. Хьялма убедил их не устраивать приветственные пиры, а приниматься за подготовку к войне – в первой битве они понесло ощутимые потери, многие орудия вышли из строя. Повинуясь его наказу, весь город, живой и трепещущий, как улей, утонул в возросшем гаме – звуках кующегося оружия и строящихся катапульт; топоте мужей, упражняющихся в обращении с мечом. Бодибор Сольявич отправил гонцов к удельным князьям, подчиняющимся Бычьей Пади: созывались рати.

Чем больше Хортиму нравилась Бычья Падь, чем больше крепло и возрастало их собирающееся войско, тем Хьялма становился угрюмее и мрачнее. Вечерами, когда работа затихала, в Бычьем чертоге ужинали княжеские сподвижники: негромко и искусно играли гусляры, тепло горели свечи, уютно стучали чарки и блюда… Хортиму, давно не знавшему дома, казалось, что из всего неродного, встреченного ему на пути, нет ничего приятнее этих деревянных палат, занавешенных изумрудными знаменами. Но Хьялма никогда не участвовал в подобных вечерах. Кивал чете Сольявичей и уходил восвояси, оставляя вместо себя Хортима – говорить и слушать.

Хортим говорил – держался одновременно просто и степенно, вворачивал доброе слово; слушал – шепотки, полунамеки и брызги пылкого хохота. Он смотрел, как князь Бодибор общался с соратниками и людьми самого Хортима, как сыновья Сольявича пытались переиграть Латы в каких-то незатейливых забавах: все – темноволосые и зеленоглазые, разве что гуратец был светлее, будто подсвеченный южным солнцем. И как княжеские дочери, такие же чернокосые, с изумрудами под смоляными бровями, – все в мать, – нелюбезно косились на Хортима. Гадать не надо, почему: не нравился. Ни одной из трех.