Зашелестела бумага. Крылов, сморщив лицо, от чего глубокие приротные складки стали еще резче, отвернул голову вправо.

— Эх, не та стала Буба, — сетовал там пожилой тенорок. — Чего вы хотите — не Дубулты и не Пицунда. Раньше, — я еще застал — снабжение шло по высшей категории. По воскресеньям красную икру давали на завтрак, порционно, честное слово. Шульженко выступать приезжала, Яхонтов «Молодую гвардию» читал. Неважно, что «Молодую гвардию», но Яхонтов! А теперь жрите макароны по-флотски и не выпендривайтесь.

Хоть уши затыкай. В первый и последний раз в жизни — стократно решено — Крылов взял в жилсоцотделе путевку. Не для отдыха, для дела.

И это была вторая причина, по которой пальцы похватывали пустоту, большая. Сегодня Крылов принимал солнечную ванну не просто так.

Террас в доме отдыха было две. Одна, всегда людная, выходила на море, другая — на поле и далекие, еще не по-настоящему кавказские горы. Крылов сел на второй — не только потому что солнце высвечивало оттуда, с востока, но и потому, что здесь проглядывались ворота. К девяти со станции голубой домотдыховский «рафик» должен был доставить новый заезд.

«Рафик» и приехал. Непроизвольно сжав кулаки, Крылов приподнялся на своем неудобном для сидения шезлонге и стал смотреть на вылезающих из микроавтобуса людей. Они были оживленные, смеющиеся, ахающие на растущую перед входом пальму.

Последним вышел худой человек в очках и козыристой шапочке, какие носят иностранцы или те, кто хочет быть похож на иностранца. Лицо у худого тоже было нерусское: мосластое, носатое, закрытое в себе.

Человек поставил на землю чемоданчик с цветными наклейками, стал не спеша оглядываться. Пальмой не заинтересовался, а вот на террасу посмотрел внимательно, встретился взглядом с Крыловым, на секунду-другую замер и повел головой дальше.

Крылов тоже удержался, не кивнул.

Ему стало спокойно, пальцы больше не скрючивались.

С Юозасом Буткевичусом, каунасским поэтом, он раньше виделся всего раз. Тогда же обо всем договорились и потом не созванивались, не переписывались, но литовец сказал: будьте там-то такого-то числа — и не обманул, прибыл. А значит, с той же прибалтийской аккуратностью исполнит и остальное.

Полгода назад в Сонарписе был закрытый показ кинокартины про тридцать седьмой год, с последующим обсуждением. Съемки шли долго и трудно, монтаж затянулся, сдача откладывалась, а тем временем задули другие, морозные ветры. Полтора года назад такое еще выпустили бы, пускай третьим экраном, но после Праги тему «издержек культа личности» постановили безогласно свернуть. Вот фильм и сворачивали — не приказом сверху, а через творческие союзы: сначала кинематографисты, потом писатели и театральные деятели должны были признать работу художественно слабой.

Кино было и вправду слабое, про твердого ленинца, которого играл народный артист РСФСР. Он мужественно встряхивал чубом на допросе и бросал в лицо следователю, заслуженному артисту РСФСР, пламенные слова, а тот шипел и стучал кулаком — не по морде, по столу. Кончалась картина тем, как герой в сорок пятом возвращается с фронта весь в орденах и нашивках за боевые ранения.

Крылов вспоминал, как его в тридцать седьмом пропускали через «первичку», наливался свинцом, потом плюнул, не стал досматривать. Он стоял в коридоре, двигал желваками, приходил в себя, когда из зала вышел еще один человек, яростно протирая очки. Взглянули друг на друга. Должно быть, очкастый, как и Крылов, моментально опознавал своего брата зека — по прищуру, по особому изрезу морщин, по волчиной затаенности взгляда.

— Ну не идиот я? — с небольшим мягким акцентом сказал человек. — Из Каунаса перся смотреть эту туфту. Выпьем?

Он был «урожая» сорок восьмого года, когда в порядке «профилактической работы по нацкадрам» мели размашистой метлой всех прибалтов. Пробыл семь лет в том же «Дальстрое», что Крылов, только еще восточней, на Кадыкчане. Хороший мужик, каждое слово у него было нелишнее. Наверняка и стихи писал такие же, да не прочтешь. На русский Юозаса не переводили, у них там для этого тоже свои ранги: кого переводить, кого нет.

Никому кроме машинистки Крылов о своей многолетней работе не говорил, это было нельзя, а тут от водки, от встречи с «дальстроевцем», от инстинктивного, неошибающегося доверия, рассказал. Еще и совпало: как раз накануне вечером отдал в перепечатку последнюю «сцепу». Так назывались главы, потому что всё в жизни скреплено, как звенья на цепи, которая приковывает человека и страну к судьбе.

Юозас взял со стола недопитую водку, заткнул горлышко свернутой салфеткой, сунул бутылку в карман.

— Поехали к тебе. Покажешь.

До рассветного часа он шелестел бумагой, ерошил полуседые волосы, навалил целую пепельницу окурков, а Крылов то ходил по комнате, то открывал окно и дышал сырой мартовской ночью. Это был его первый читатель, если не считать машинистку Зину.

— Ну вот что, — сказал в шестом часу Юозас, потерев усталые веки. — Надо, чтобы это прочитали все. У тебя канал есть?

— Какой канал?

Крылов не думал про то, что делать с рукописью, ему просто надо было собрать материал, пока живы свидетели, надо было выплеснуть пускай не всё неохватное море страдания, но хотя бы малую его часть на бумагу, чтобы оно не выпарилось, не ушло в безразличный воздух, как дым с безлюдного пепелища, потому что тогда всё впропад. Эта мысль была Крылову невыносима — что всё впропад. Десять лет он собирал по кровинкам, судьба к судьбе, свою летопись, и собрал. Кто-нибудь, пускай через пятьдесят лет, прочтет и узнает, как оно было. Так он про это думал, смутно.

А Юозас сказал:

— Ну тогда беру это на себя. Я в октябре поеду в Канаду, по нашей литовской линии. Неважно. И передам. А ты свой «Дальстрой», во-первых, перепечатай заново. На папиросной бумаге, без интервалов. Иначе мне не увезти. Надеюсь, ты сам печатаешь? Нет? Ты с ума что ли сошел?

Крылов объяснил про Зину.

— Боюсь, наследил ты со своими опросами, — покачал головой Юозас. — Галина Борисовна