Но вышло лучше. Сияющие глаза не сузились, а опустились. Они глядели на серебряный перстень, который Мирон носил на указательном пальце левой руки.

Шустер презирал и серебро, и золото за мягкость, но перстень был особенный. Осенью девятнадцатого по заданию ЦИКа Севкоммуны Мирон разбирал архивы Охранки и в деле подпольщика, застреленного в последний год старого века при попытке ареста, нашел кольцо, пришитое суровой ниткой и прилепленное сургучом к казенному картону. На изогнутом полумесяцем серебре чернела надпись TODO O NADA, по версии жандармского следователя это был условный знак, имевший конспирологическое значение. Мирон долго держал перстень на ладони, ему казалось, что кривая полоска старинного металла пульсирует горячей кровью человека, который не умел сдаваться. Когда в распредотделе сказали, что паек выдавать нечем, весь хлеб отправлен в ударные отряды, мобилизованные на борьбу с Юденичем, и предложили взять что-нибудь со склада вещдоков, Мирон попросил перстень и с тех пор с ним не расставался. Кольцо не давало забыть, что в жизни меньше, чем на TODO, соглашаться нельзя.

Шустер воспользовался тем, что вражина отвлеклась на серебряное мерцание. Правой рукой он вывернул дуло, левой ухватил свисавшую с женской шеи цепочку и притянул белогвардейку к себе. Он уже понял, что это не троцкистка. У троцкисток не бывает красных лаковых ногтей и они не носят серебряных кулонов.

План был простой: вырвать «браунинг» и ударить в висок, где у человека череп тоньше. Буржуазных предрассудков насчет слабого пола у Мирона не было, враг он и есть враг, даже если враг — она. Девять лет назад, еще в ОГПУ, он участвовал в захвате знаменитой диверсантки ротмистра Марии Захарченко, которая ранила четырех сотрудников, а потом застрелилась.

Но случилось непонятное. Серебро перстня коснулось серебра кулона, и через сжатые пальцы Шустера прошел электрический ток, от которого онемела рука и, перестав качать кровь, остановилось сердце. В груди была горячая тишина, в голове зябкое непонимание. Мысли стало холодно, она закоченела, она стала не нужна.

Происходило что-то и с белогвардейкой. Она смотрела на Мирона стеклянным взглядом спящего с открытыми глазами человека, ее пунцовые губы приоткрылись и дрожали, меж ними влажно блестели зубы. Оцепеневший Мирон больше не сжимал дуло, и женщина могла выстрелить, но ее пальцы разжались, «браунинг» ласково прошелестел по одеялу и гулко упал на пол.

Шустеру вдруг вспомнился медовый взгляд сестры Терезы в миг перед тем, как блеснула, рассекая воздух, казачья сталь — но взгляд этой женщины был совсем не таким, в нем не было лукавого змеиного торжества, в нем была неподвижность, от которой на железного человека дохнуло давно забытым чувством, страхом, и железо захрустело. Сердце билось опять, быстрее прежнего, но металлического лязга не было, это было просто сердце.

Свет лампы делил женское лицо пополам, половина желтая, половина черная, и Мирон сел, чтобы разглядеть лицом целиком. Оно было не такое, как у всех женщин. К нему требовался определенный артикль, как в немецкой грамматике, это было das Лицо, единственное.

Он тряхнул головой, отгоняя чертовщину, и опустил руки. Что она ему сделает без «браунинга» — расцарапает физиономию?

Женщина сделала вот что: схватилась за серебряную половинку монетки, что висела на цепочке.

— Вы не смеете, — хрипловатым голосом сказала она. — Это его подарок. Он нашел на улице, на тротуаре, в самый первый день. И минуту спустя встретил меня. Он говорил, что нас свела испанская монета.

Шустер понял, что женщина бредит. Наверное, она была сумасшедшая. Это значило, что ее нужно не сдать в НКВД, а отправить в психбольницу. Обрадовавшись, Мирон спросил:

— Кто он? Вы про кого, гражданка, говорите?

Лицо, от которого нельзя было ни на мгновение оторвать взгляда, исказилось ненавистью и сразу стало понятнее. Ненависть Шустер уважал.

— Тот, кого ты погубил! — по-змеиному прошипела женщина, но на змею похожа не стала.

— Я много кого погубил, — ответил он, расстроившись, что все-таки надо звонить в НКВД.

— Статью про запечного таракана помнишь? Ты убил лучшего на свете человека, и ты убил меня.

— А-а, — кивнул он, успокаиваясь. Во-первых, НКВД не понадобится, дело тут не политическое, а личное. Во-вторых, половина непонятного разъяснилась. Осталась только вторая — про электрический ток и чертовщину. — Нельзя было допускать идеологическую диверсию. Сомнение в том, чтó на свете главней всего — как микроб, проникающий в мозг, размягчающий его изнутри. Чем микроб затейливей, тем он опасней. Роман был очень опасный, вредный для Дела. От страниц пахло гнилью. Для того меня партия и кинула на литературу, чтоб я в умы не пускал гниль. И я не пущу, будьте уверены.

Он думал, она его не слушает. В ее глазах мерцала рассеянность и колыхалось смятение.

— Я не понимаю… — сказала женщина. — Я не понимаю…

Тогда Шустер сменил метафору. Он научился этой словесной технологии на работе в Сонарписе. Метафоры объясняют прямые вещи кривым языком, потому что людям кривое дается проще прямого.

— Мы сломали старый мир, мы расчищаем строительную площадку, чтобы возвести дворец завтрашнего дня. Весь мусор надо убрать, он мешает. Деревья, кусты, даже цветы красивы, но, если для стройки нужен котлован, бульдозер выскребет всё ненужное. Иначе стройка задержится, а может, будет сорвана. Роман про колеблющегося Петра, написанный так, что каждый читающий готов трижды отречься, убежать от общественного в личное, а если вернуться — то единственно ради боженьки, это нож в спину. Это хуже, чем нож в спину…

— Я не понимаю, — повторила она глухо и горестно. — Ты ужасный, ты говоришь ужасное, на твоих руках кровь, его кровь. Почему же, почему же с ним я не ощущала того, что ощутила сейчас… Господи, какая мука!

Женщина не договорила. Но теперь Мирон понял: это она про ток. И ответил по существу, заодно объясняя себе.

— Это жизнь, — сказал он. — В жизни всё надвое. Как это и это. —