— Всегда, когда лицо кажется мне интересным. — Нет, она не улыбалась. Это у нее, кажется, был такой рисунок рта, с чуть приподнятыми уголками, и слегка прищуренный, как при улыбке, взгляд. — Но это очень редко случается.

Клеится она ко мне, что ли, подумал Крылов. Не может быть. Я для нее старый, и по мне видно, что не богач. По автоматической писательской привычке взял этот подходец на заметку: пригодится, если понадобится описать, как ловкий, но пошловатый пижон подкатывается к женщине.

А все же не удержался, спросил:

— Чем это оно интересное? Лицо как лицо.

— Можно я сяду? — спросила девушка Фелиция. Не дожидаясь разрешения, подвинула стул, села.

Странные у нее были глаза, будто что-то высматривающие или нащупывающие.

— Глаза у вас странные, — сказала она. — Как у рыбы в аквариуме, когда она глядит через стекло. И губами так же шевелите, беззвучно.

Он знал за собой эту привычку: задумавшись, проговаривать мысли. Должно быть, когда она его рассматривала, тоже сам с собой разговаривал.

Сравнение с рыбой было хамством, Крылов такое спускать не привык и ответил грубо:

— А вы, барышня, похожи на муху, которая зудит и мешает думать.

Еще и рукой помахал, как давеча: брысь, брысь.

— Вы зря обиделись на рыбу. Я очень люблю рыб. Мое самое первое воспоминание — рыба, — сказала она, глядя на него всё так же пристально. — Темная вода, очень тихо, и большая-большая толстогубая рыба шевелит усами. Я только потом, нескоро, узнала, что такая рыба называется сом.

Он растерянно посмотрел на нее, а она спокойно, доверительно продолжила.

— Мне два года было, и я, конечно, ничего другого не запомнила, но рыба, кажется, была на самом деле. В сорок первом, осенью, эвакуировали ясли через Ладогу, бомба перевернула катер, все утонули, спаслась только я одна. Меня на берегу подобрали. Наверно, пошла ко дну, там и увидела сома. А потом вода меня вытолкнула, так бывает, и волной отнесло к берегу. Маленькие дети легкие. Но только меня. Поэтому меня и назвали Фелиция, это значит Счастливая. Настоящего имени ведь я сказать не могла. У нас в детдоме директор был из «бывших», знал латынь и греческий. Он мне и фамилию придумал красивую: Победина. Тогда все про победу мечтали. Ну вот, видите, сколько вы про меня уже знаете. А я про вас ничего.

Ей тридцать один, подсчитал Крылов, просто очень юно выглядит. Почему-то это было приятно, что она не очень молодая.

После такого рассказа гнать собеседницу как муху — а это была уже собеседница — было невозможно.

— Я Крылов, — сказал он.

Всегда представлялся только фамилией. И все его так называли: Крылов, не по имени. Тоже старая арестантская привычка. Когда тебя восемнадцать лет окликают только по фамилии, или по номеру, или просто матюгом, отвыкаешь от имени. Будто кого-то другого звали Ильей, Илюшей. Какой к лешему «Илья-Илюша»?

— Крылов, — повторила она, словно пробуя на язык. И еще раз: — Крылов. А кто вы? У вас такой вид, словно вы занимаетесь чем-то таинственным.

— Вовсе нет. Я филолог.

Говорить про себя «я писатель» он стеснялся. Все равно что сказать: «я Лев Толстой» или «я Чехов».

— А чем занимаетесь вы, Фелиция?

— Всяким таинственным, — ответила она и теперь уже улыбнулась по-настоящему, не по-джокондовски, а так, будто они знали друг друга давным-давно и у них имелись свои шутки, понятные и памятные обоим. Ее глаза были опущены, смотрели на крыловскую руку, что лежала на скатерти, поблескивая кольцом. — Ну то есть профессия у меня обыкновенная, я чертежница, но работаю я в секретном, а стало быть таинственном КБ, про которое, согласно подписке, рассказывать не могу. Оно связано с космосом. Я люблю космос.

Крылов смотрел на Фелицию Победину, которая чудом спаслась в сорок первом и любит космос, испытывая шевеление в груди. Будто там задвигался кто-то живой, посторонний. Ощущение было нехорошее.

Надо было срочно заканчивать этот ненужный разговор. Пока не начала распрямляться туго сжатая пружина. Потому что незачем и нельзя.

— Мне пора, — отрывисто сказал Крылов, поднимаясь и кладя на стол две рублевые бумажки. Он наел на рубль двадцать, привычки оставлять на чай не имел, да и не за что было, но надо было скорее уходить.

— Может быть, мы еще увидимся, и вы расскажете про филологию, Крылов, — сказала ему вслед Фелиция, произнеся фамилию так, словно это было имя.

Он, не оборачиваясь кивнул.

Бормотал «чушь, бред, старый идиот», сопел, сердито потряхивал головой. Минут пять это продолжалось, а потом усилием воли прогнал из головы пустошное, он это умел.

До встречи с Юозасом оставалось больше полутора часов. В номер Крылов не пошел, что там сидеть? Несколько раз прошагал туда-сюда эспланаду своей размеренной, неторопливой походкой, время и прошло. Глядел не на гуляющую под фонарями публику, а на темное море, думал про то, как рукопись отправится туда, где он никогда не был и не будет.

А без двадцати девять, с запасом, повернул с набережной в сторону дома отдыха.

КМС

Короче было идти через приморский парк. Днем там гуляли мамаши с детьми, а к вечеру становилось пусто.

Крылов шел, помахивая портфелем, сердце сжималось от мысли, что сейчас, совсем скоро, то, чем он жил столько лет, ради чего жил, а может быть вообще — ради чего родился на свет, оторвется от него и заживет собственной жизнью или, страшно подумать, сгинет, и тогда окажется, что серая равнодушная агачинская тайга была права: всё