Вечернее небо окрасилось на западе оранжевыми всполохами. Обрезок солнечного диска сочился бессильной багровой яростью. Бирюзовая высь помрачнела, потеряв прозрачность.

В проливе Кея волны бугрились словно комья земли на вспаханном поле. Тупоносый самен вздрагивал от бортовой качки, но упрямо держал курс на Саронический залив. По правому борту медленно таял остров Елены.

Аттика неумолимо наплывала на корабль. Мыс Сунион припал к воде как измученный жаждой медведь. Обгрызенные штормами утесы щерились бурыми осыпями. Море вскипало бурунами, ударяясь о прибрежные валуны.

Геродот зачарованно смотрел на святилище Посейдона. Колонны посерели и истончились на фоне кудлатых облаков. Раскрашенные скульптуры фронтона даже на расстоянии внушали благоговение.

Галикарнасец не первый раз любовался этим видом. На всем протяжении пути от Самоса до Афин не было момента более величественного, чем появление парившего над морем в окружении пиний храма.

Он снова склонился над куском кожи, тщательно выписывая слова камышовым каламом: «...Итак, эллины отплыли на Делос. Мардоний же в это время еще зимовал в Фессалии. Оттуда Мардоний отправил к местным прорицалищам некоего человека родом из Европа, по имени Мис, и приказал ему всюду, где только был доступ варварам, обращаться с вопросами к оракулам. Какие именно вопросы Мардоний пожелал задать оракулам, я не могу сказать, так как об этом мне ничего не рассказывали. Впрочем, я полагаю, что эти вопросы относились к современному положению дел и ни к чему другому...»[26]

Когда темнота окутала палубу самена, Геродот отложил дифтеру в сторону. Заткнул арибалл с тушью куском упругой камеди. Закутавшись в гиматий, он вслушивался в звуки моря: тревожные крики чаек, скрип уключин, шелест ветра в парусе, плеск волн за бортом...

Пирей, как и раньше, показался галикарнасцу центром ойкумены.

От причалов Канфароса он двинулся к широкой дейгме. Несмотря на ранний час, оптовый рынок был забит товарами. Вооруженные луками скифы-токсоты топтались перед воротами верфи, осаживая любопытных чужестранцев.

Чтобы не попасть под копыта тяжеловозов, которые тащили волокуши с бревнами, Геродот решил идти по краю дороги вдоль эмпориев. Комли оставляли на утрамбованной глине глубокие борозды. Пахло сосновой смолой, пылью и навозом.

Шорох дерева по земле мешал смотреть по сторонам уберечься бы, пока не задело. Груженные товарами телеги жались к обочине, пропуская обоз с лесом. Навстречу торопился рабочий люд — поденщики, грузчики, такелажники, калибровщики весел, матросня...

Гермес устало взирал на повозки и пешеходов с фронтона Афинских ворот. Справа вытянулась Северная стена с зубчатым боевым ходом. Геродот вспомнил, как шестнадцать лет назад — еще подростком — он проходил по дороге через Киредеи вместе с дядей Паниасидом. Тогда стену только начали возводить на осушенном болоте.

Галикарнасец решил воспользоваться попуткой. Дорожная торба оттягивала плечо, да и неразношенные крепиды натирали подъем. Он досадливо поморщился — хотел ведь подложить под ремни кусок сыромяти, да пожалел, решил, что лучше пустить его на дифтеру.

Телегу с пифосами Геродот пропустил: наверняка в них соленая рыба. Трястись по дороге, нюхая вонь засола, ему не хотелось. Когда с ним поравнялась забитая кожаными мешками повозка, он прибавил шагу, чтобы не отстать: зерно — то, что надо.

За мостом через Кефис вдоль насыпи потянулась оливковая роща. Придорожный некрополь ощетинился покосившимися надгробиями и вкопанными в землю амфорами с отбитым дном.

Кипарисы выстроились на обочине словно гоплиты в фаланге. Заросли мальвы пестрели розовыми и фиолетовыми бутонами. Асфодель тянула вверх цветущие белыми цветами колосья.

На бахче зеленели арбузы, желтели дыни, огороды краснели клубничной россыпью. А после переправы через Илисс хору сменили сараи, жердяные загоны для скота, кучи глиняной выработки, ямы для отжига древесного угля, штабеля бревен...

Колеса повозки елозили в раздолбанной колее. Возница полез было с расспросами, но Геродот отмалчивался: при такой тряске недолго и язык прикусить. Уплаченный за проезд обол избавлял пассажира от вынужденной учтивости.

Парасанг[27] пролетел незаметно. Вскоре выросла пестрая стена Фемистокла, сложенная из чего попало. Когда показались надгробия Керамика, галикарнасец, наконец, осознал, что он в Афинах...

До Мелиты Геродот добрался к полудню, когда духота стала почти невыносимой. Поднялся по улице Изготовителей герм к холму Нимф. Благоговейно кивнув статуе Афины Воительнице на Акрополе, сдержанно поприветствовал колонну Аполлона Агиея возле дома Перикла.

Затем взялся за горячее от солнца кольцо. На стук вышел ойкет — молодой, чернокожий.

«И этот ливиец, — подумал Геродот, — значит, тоже немой».

На мозаичном полу андрона леопард уносил Диониса вглубь фракийского леса. Одной рукой безумный бог обнимал зверя за шею, в другой сжимал увитый лентами тирс.

Аромат ладана ласкал ноздри. Толстый памфилийский ковер заглушал шаги босых ног. Идол Гермеса Поворотного проводил гостя внимательным взглядом из ниши.

Домашние боги — Гестия, Зевс Ктесий и Гефест — подозрительно покосились на галикарнасца с мраморной полки над очагом. Но тут же равнодушно замерли, стоило ему поклониться фигурке Гекаты, покровительницы путников.

С клинэ поднялся мужчина средних лет с густой бородой и слегка вытянутой головой. По краю длинного домашнего хитона бежал узор из меандра.

— Рад тебя видеть, Геродот! — сказал он с улыбкой.

— И я тебя, Перикл! — искренне ответил галикарнасец.

— Так вот ты какой, — Первый стратег Афин оглядел статную фигуру гостя. — Погоди... Тебе тридцать?

— Тридцать один, — поправил Геродот, смущенно оглаживая уже довольно густую угольно-черную бороду.

Серые глаза галикарнасца лучились светом, не ясным и бьющим, как у неопытного эфеба, уверенного, что впереди его ждет все самое хорошее. А живительным, но сдержанным огнем опытного мужчины, познавшего в жизни кроме радости взаимной любви еще и горечь утраты.

Перикл посерьезнел, правильно оценив этот взгляд:

— Я слышал от Харисия, что ты овдовел.

Галикарнасец