путей сообщения Лазаря Кагановича», который сидел, «через кресло от фашистского министра иностранных дел». Тому же Феликсу Чуеву потом и Л.М. Каганович сказал: «Риббентропу пришлось выпить за меня!». Подробнее об этом можно прочитать в книге Ф.И. Чуева «140 бесед с Молотовым».

Почему вдруг Сталин совершил подобный «поворот» в сторону Кагановича? Руководитель такого ранга никогда и ничего не должен говорить просто так, а Сталин уже имел за плечами два десятка лет пребывания на весьма высоких постах, к числу малоопытных политиков его не относил никто в целом мире. Если быть на все сто процентов точным, то нужно сказать, что Л.М. Каганович на тот момент являлся не только наркомом путей сообщения, но и первым заместителем председателя Совнаркома СССР — того же В.М. Молотова, а также членом Политбюро ЦК ВКП(б), даже замещал Сталина по партийной линии во время отпусков генсека. Несомненно, Лазарь Каганович был весьма важным человеком в сталинском окружении. Однако подразумевалось, скорее всего, и то, что Л.М. Каганович был евреем, а в Третьем рейхе уже почти год шли массовые еврейские погромы. Высший советский руководитель, логично предположить, недвусмысленно давал понять, что, подписывая с Германией договор о ненападении, СССР преследовал сугубо свой — оборонный — смысл и интерес, нацистские же устремления, доминировавшие в Третьем рейхе, коммунистический вождь отвергал. Если же вспоминать об истории тостов за здоровье Гитлера, даже если говорить о них как дипломатических формальностях, то все-таки впервые они прозвучали из польских уст.

Последующее события подтвердили, что при подписании Юзефом Липским и Константином фон Нейратом той самой декларации о ненападении и при произнесении тостов как Германия, так и Речь Посполитая негласно ориентировались исключительно на собственные выгоды, которые у них с самого начала не совпадали в силу разности сил и намерений. Свидетельством тому, в частности, дальнейшая судьба генерала Вальтера фон Райхенау, тоже поднимавшего бокал за здоровье маршала Юзефа Пилсудского и польского президента Игнацы Мосьцицкого во время завтрака в польском посольстве. Через четыре года он будет командовать группой германских войск, оккупировавших сначала принадлежащую Чехословакии Судетскую область, еще через полгода — всю Чехию. Спустя еще шесть месяцев фон Райхенау, ставший уже генерал-лейтенантом, возглавит 10‑ю армию в войне с Польшей и за боевые заслуги получит от фюрера «Рыцарский крест», а также повышение в звании до генерал-полковника. Игнацы Мосьцицкому, которому он желал много здравия, произнося свой тост, пришлось бежать в Румынию, затем переезжать в Швейцарию, сложить с себя полномочия главы Речи Посполитой, вспомнить, что он химик по профессии, и начать зарабатывать на хлеб насущный в одной из обычных женевских лабораторий. Родную страну он больше никогда не увидел.

Для полноты политической картины, вырисовавшейся в Европе вслед за подписанием польско-германской декларации о ненападении, нужно подробнее сказать и о том, какова была реакция и на польской стороне. Для многих в Речи Посполитой это стало шоком, особенно для военных высокого ранга. Больше всего их задело то, что в ней не было пункта о признании Германией законными ее границ с Польшей. Да еще и при столь значимых обязательствах со стороны Речи Посполитой. Один из самых известных польских генералов Юзеф Халлер заявлял о своем убеждении, что между Берлином и Варшавой существует тайный договор, направленный против СССР, что Пилсудский не придает особого значения границам Польши на западе, готов отказаться от Поморья, для него куда важнее возможные территориальные приращения на востоке. Такого же мнения придерживались и бывшие премьеры Игнацы Падеревский, Мацей Ратай, Владислав Сикорский. Генерал Сикорский тоже считал, что «между Польшей и Германией существует секретный военный договор», по которому «судьба польского Поморья окончательно решена в пользу Германии», а Польша в качестве компенсации за это получит «Литву с Мемелем (ныне это г. Клайпеда. — Я.А.), который станет польским портом в Балтийском море». Он даже обратился к президенту Игнацы Мосьцицкому с предложением подвергнуть острой критике пронемецкую ориентацию министра иностранных дел Юзефа Бека, однако тот не согласился на такое, понимая, что это будет критика самого маршала Пилсудского, который являлся реальным руководителем Речи Посполитой.

Еще одним веским подтверждением того, что польская внешняя политика Речи Посполитой после подписания Декларации начала заметно клониться в германскую сторону, стало выступление министра иностранных дел Польши Юзефа Бека, прозвучавшее в комиссии по иностранным делам польского сената. Парижский «Journal des Debats», анализируя ту речь главы польского внешнеполитического ведомства, констатировал те же моменты: министр «не придает надлежащего внимания альянсам», не скрывает свою «несклонность к Лиге Наций», сосредоточился преимущественно «на германо-польских отношениях» и не таит, что «не разделяет чувства неудовольствия, с которым вся Европа встретила приход к власти канцлера Гитлера». Далее в парижском комментарии следовал упрек Беку и за его характерное, по мнению автора, молчание «по отношению к австрийским делам». Вдобавок подчеркнуто было, что «равнодушие Польши к судьбе Австрии должно означать и равнодушие по поводу успехов в распространении пангерманизма по всей центральной и восточной Европе», а это, по мнению французов, все-таки «не должно быть для Польши безразличным». Германскими средствами массовой информации, наоборот, выступление Юзефа Бека обширно цитировалось в одобрительном смысле, отметил берлинский корреспондент «Кurjera Warszawskiego», добавив при этом, что геббельсовская газета «Angriff» и на сей раз не упустила возможности подчеркнуть «согласованность взглядов Польши и Германии на необходимость новой европейской политики».

Все те дни советская сторона воздерживалась от комментариев случившегося в Польше поворота, хотя реакция Москвы, конечно же, Европу интересовала. Пока на основании выступлений И.В. Сталина, публикаций в «Правде» и «Известиях», которые тогда были главными газетами в СССР, в европейской прессе, особенно немецкой, получил хождение тезис, что польско-германское соглашение стало для Советского Союза неприятной неожиданностью с неясными последствиями, потому она, демонстрируя оптимизм, пока откликалась на него лишь как на возможный повод «для укрепления европейского мира». Мол, началось же примирение между изрядно враждовавшими до этого государствами. Похоже, установку пока именно так реагировать на задаваемые вопросы о подписанной в Берлине декларации, меняющей отношения между Германией и Речью Посполитой, Наркомат иностранных дел СССР дал и своим зарубежным представительствам. Подтверждением тому является шифротелеграмма, которую полпред СССР в Польше В.А. Антонов-Овсеенко направил своему начальству 2 февраля 1934 года. Она начинается с уведомления, как он ответил на вопрос японского посланника о той самой декларации. Сказал же он, что «мы рады польско-германскому примирению, так как оно разгружает нас от заботы на «западе». Нетрудно заметить, что в приведенных словах советского полпреда на самом деле содержалось прежде всего предостережение представителю Страны восходящего солнца, из которого вытекало, что отныне СССР сможет больше политического внимания