Эвменовы конники, не такие жадные до трофеев, продолжали рубиться с еще боеспособным неприятелем, предпочтя сечу грабежу. Но куда опаснее его лихого воинства для беглецов оказалась толпа, где в одном потоке смешались колесницы, слоны и люди. Бегущая армия – зрелище отвратительное и жуткое. Глаза у всех были круглы, лица перекошены, зубы оскалены. Озверелые, безумные, они толкали друг друга под серпы и ноги разъяренных животных, наступали на собственные кишки и сыпались, словно зерна, под ненасытимый жернов смерти. Даже соединенный гений нескольких Гомеров не смог бы передать ужас этой нелепой, расточительной траты сотен и сотен человеческих жизней.

– Берегись, учитель!

Разгоряченный схваткой, Филодем оглянулся – и замер, чувствуя, как шлем приподнимается на голове. Прямо на него, оглушительно трубя, несся рассвирепевший слон, чудовищный в своей налобной броне, с окровавленными бивнями и хлопающими, точно паруса в бурю, ушами. Миг – и его хобот обвился вокруг всадника, вырвал из седла. Филодем бился, крича, будто Лаокоон, опутанный змеями, но руки его оказались плотно прижаты к телу и не было никакой возможности защищаться. Стратоник в отчаянии огляделся по сторонам. В одиночку ему не справиться с таким колоссом! Но и помощи ждать неоткуда – битва перешла в избиение, бой – в бойню, вокруг царил сплошной хаос. А времени совсем не оставалось: Филодем судорожно хватал губами воздух, ребра его трещали, глаза выкатились из орбит, из носа, рта и ушей текла кровь, лицо полиловело, затем почернело, бесполезный меч выскользнул из разжавшихся пальцев. И тогда Стратоник, вложив все силы в один сокрушительный удар, отсек страшилищу хобот. Но вожатый слона успел метнуть в юного воина копье, пробившее легкие доспехи – и он рухнул на землю вслед за бесчувственным товарищем.

* * *

Поликсена закричала и закрыла лицо руками; ее колотил озноб. Она рванулась к двери, но неодолимая сила отбросила ее прочь, и голос шепнул властно: «Гляди!» Лавина образов хлынула в нее, через нее. Теперь ее душа сделалась полем боя, необъятным пространством, которое в один миг заполнили бегущие толпы. Это была какая-то вселенская агония. В нее вонзались все стрелы, летели все копья, все мечи кромсали, все кони топтали ее плоть. Казалось невозможным человеку вытерпеть такую боль. Она умирала раз за разом – тысячу раз, но спасительное небытие все не наступало. А лампа горела, будто разверстая рана, злобный багровый глаз.

И вдруг настала оглушительная тишина.

* * *

Он плыл в потоке крови – без дна и берегов – и какие-то уродливые твари неслись ему навстречу, лязгая зубастыми челюстями. Потом река исчезла. Он поднимался по лестнице со ступенями, выкованными из сверкающего света, и слушал музыку – прекрасную и грозную, дивную и ошеломляющую. Высоко-высоко распахнулись золотые ворота, от могучего топота содрогнулась небесная твердь и выкатилось – Солнце.

Филодем вздохнул и открыл глаза.

Он увидел лицо – белое, как воск, с полумесяцами угольно-черных ресниц, но как-то не сразу осознал, что, где и когда. Сглотнув горькую слюну, Филодем потряс головой. Однако белое лицо не исчезало. И тогда из его груди вырвалось что-то среднее между рычанием и воем.

– Стратоник... – пробормотал он и ужаснулся собственному голосу.

На своем веку Филодем повидал довольно ран, чтобы понять: надежды никакой. Но сердце еще билось – слабыми, неровными толчками. Обеими руками он обхватил голову юноши и положил себе на колени, раздавленный тяжестью этого надтреснутого сосуда, из которого жизнь вытекала вместе с розовой пеной, пузырящейся на губах. Так он сидел и ждал.

Внезапно Стратоник застонал и разлепил голубоватые веки. Он пытался что-то сказать. С трудом Филодем разобрал:

– Мы... победили?

Филодем не отвечал. В глазах юноши мелькнула тревога.

– Тогда почему ты здесь?

– Я тебя не оставлю.

Стратоник приподнялся и холодеющей рукой схватил его запястье. Пальцы второй скребли пластины панциря – бессознательное движение всех умирающих.

– Разве не ты учил меня исполнять долг там, где нужнее всего?

На Филодема вдруг накатила ярость. Кровь гулко стучала у него в висках, впервые он потерял самообладание.

– Твой долг – жить! Только посмей умереть – я тебя сам убью! – рявкнул он, не сознавая бессмыслицы этих слов. И добавил, почти жалобно: – Что я скажу Поликсене?..

Стратоник улыбнулся – как нашаливший ребенок, который, однако, уверен, что его не станут бранить.

– Боюсь, в этот раз я тебя не послушаюсь, учитель. Иди, чтобы душа моя спокойно отлетела в царство Аида. И возвращайся к сестре: теперь тебе придется любить ее за нас обоих.

Фраза была слишком длинной. Силы оставили его, веки сомкнулись. По телу, словно зыбь по траве, пробежала дрожь, и Филодем решил, что все кончено. Однако ошибся. Стратоник еще не совсем покинул свою бренную оболочку.

– А, знаешь, – прошептал он, – ведь мое желание исполнилось... – И пояснил в ответ на недоуменный взгляд Филодема: – Помнишь ту странную женщину, которую мы повстречали ночью? Я тогда загадал: умереть непременно героем... Ребячество, да?.. – икота оборвала его слова, но мгновение спустя он выдохнул коснеющими губами: – Значит... тебе... тоже... повезет... – и теперь это было действительно все.

Филодем разжал пальцы – еще теплые, но уже обретшие отстраненность мертвых вещей, и выпустил из объятий неподвижное тело, силясь побороть нелепое и страшное чувство, что перед ним Поликсена.

Из оцепенения его вывел грохот: мимо, подскакивая на ухабах, мчалась пустая колесница. Филодем схватил взмыленных лошадей под уздцы и запрыгнул внутрь. Поводья он пристегнул к поясу и погнал упряжку прямо к сирийскому лагерю. Там кипела ожесточенная битва: отряд, оставленный для его защиты, пополнился бежавшими с поля в начале боя и теперь, ободренный своей многочисленностью, яростно сопротивлялся. Римляне, рассчитывавшие захватить лагерь с первого натиска, были остановлены у вала. Филодем взмахивал мечом, словно косарь, обрушивая удары направо и налево. Храпящие кони прижали уши и, распластавшись, неслись во весь опор; усаженные серпами колеса вращались с бешеной скоростью, взметывая вверх фонтаны крови и ошметья человеческой плоти. Казалось, сама Война стоит за плечом у возницы – косматая баба, с разинутым в гневном вопле ртом. Сцепившиеся в воротах аргироспад из царской когорты и римский легионер, оба раненые – и оба смертельно, замерли, опираясь друг на друга – когда лошади, изогнувшись по-змеиному, зависли надо рвом – потом рухнули на землю, так и не