Шрифт:
Закладка:
– Поликсена!
Звякнули браслеты на тонком запястье; женщина обернулась.
Она была та – и не та. Черты лица заострились, в уголках губ появились горькие складки, как бывает у людей, прежде любивших смеяться, а теперь позабывших, что такое радость. Поликсена смотрела на него, однако во взгляде ее не было вопроса. Только зрачки увеличились и затуманились.
Филодем набрал в легкие воздуха, но будто невидимая рука заткнула ему рот, залила в глотку расплавленный свинец. От напряжения на лбу у него вздулись жилы, бычья шея побагровела, глаза налились кровью. Нет, он не может этого сделать – уж лучше снова штурмовать лагерь Антиоха! Филодем уперся кулаками в столик, затрещавший под тяжестью его тела, и в таком положении ему наконец удалось выдавить:
– Твой брат умер героем.
Бледные губы дрогнули – точь-в-точь, как у Стратоника. Ему показалось – или она действительно улыбнулась?
– Мой брат умер счастливым, потому что исполнилась его мечта.
Такого Филодем не ждал.
– Откуда... откуда ты знаешь?
В ответ Поликсена произнесла одно лишь слово:
– Лампа.
Филодем остолбенел. Неужели от горя она повредилась в уме? Выходит, на его совести уже двое: брат и сестра. Боги великие – это слишком! Когда он убивал на поле брани, ему не в чем было себя упрекнуть: таково ремесло солдата, и жизнь врага он уравновешивает собственной. А чем уравновесить смерть доверившегося тебе друга и муки любимой? Филодем рухнул на колени. Воспоминание, острое как жало, буравило его мозг.
– Это моя вина! Ведь я сам – слышишь – сам ему этого пожелал! Я был слеп, я был глух, а теперь я проклят!
Наклонившись вперед, Поликсена обняла его голову и притянула к своей груди. Ее пальцы тихонько гладили его по волосам.
– Бессмысленно говорить о вине, – прошептала она, и Филодему почудилось, будто за ее голосом он различает другой: они странным образом соединялись, слетая с одних губ. – Ведь мы нераздельны, значит и виноваты друг перед другом одинаково. Жизнь каждого из нас в равной мере принадлежит и двум другим. Мне очень хотелось, чтобы вы жили, – Поликсена запнулась, по телу ее прошла судорога боли, – но того, что я смогла отдать, для двоих оказалось мало...
Так и есть – она лишилась рассудка. Филодем рванулся, пытаясь высвободиться, и неосторожным движением задел ее повязку. Крик застрял у него в горле: кудри, прежде каштановые, были серебрянее инея. Филодем сжал виски руками и зарычал, точно раненое животное.
Поликсена вскочила, мгновенно отрешаясь от своей скорби, схватила его за плечи и тряхнула. Сейчас она походила на эриннию: побелевшие ноздри раздулись, глаза, совсем огромные, приняли цвет безлунной ночи, волосы извивались, словно щупальца. Даже запах ее источал гнев.
– Перестань! Перестань! – закричала она. – Разве ты не понял – Стратоника больше нет! Теперь он может жить только в нас, благодаря нам, как мы – друг для друга. Он хотел, чтобы мы были вместе, чтобы мы были счастливы, с этой мыслью он умер. Так неужели его смерть останется напрасной?
Филодем невольно попятился, а Поликсена продолжала наступать, пока не притиснула его к стене. И вдруг скользнула к его ногам.
– Любимый мой, у тебя ведь тоже была мечта! Я знаю, что нужно сделать. Ты напишешь поэму о юноше добром и прекрасном, юноше, который был предан друзьям и умер за родину. Жизнь – как пламя: одни тлеют долго и скупо, подобно чадящему факелу, не давая ни света, ни тепла; другие – сгорают сразу, зато у костра их души может обогреться целый мир. Наш Стратоник горел ярко, сильным, чистым огнем – сам божественный Прометей, глядя на него, не устыдился бы своего дара. Человек угасает, тело его обращается в прах, все близкие его исчезают с земли, но память о нем, будто песня, передается из уст в уста и живет вечно. Я думаю, это и есть бессмертие – и Стратоник его заслужил.
Филодем покачал головой.
Написать поэму... Сейчас эта выстраданная мысль показалась ему не столь горькой, как нелепой. Не будь это кощунственно, он бы расхохотался. Нет, в самом деле: отставной гиппарх, искушенный знаток навоза и тонкий ценитель лошадиных бабок, меняет скребницу на стилос! Он уподобится тому горе-кифареду, которому аплодировал Диоген, пояснявший: «Я хлопаю, потому что при его росте он мог бы промышлять разбоем на большой дороге, а всего лишь терзает арфу». Скорее уж люди предпочтут слушать с агоры ржание его коня.
– Написать-то я напишу. Да кто прочтет?
Поликсена выпрямилась, взметнув черные ресницы. Ее ответ был достоин Медеи.
– Я!
Я всего лишь женщина, – продолжала она быстро, и краска прихлынула к ее щекам, – в мире мужчин мне немногое дано. Однако боги наделили меня голосом, который приятен самому царю. Я буду исполнять твою поэму на пирах – и пусть душа Стратоника радуется в царстве теней.
Филодем смотрел на нее, пораженный. А ведь Поликсена права! И еще одна мысль пришла ему на ум.
– Послушай, – сказал он медленно, – отпуская со службы, государь позволил мне избрать другое занятие. Я знаю, что он задумал расширить отцовскую библиотеку, созданную по образцу египетской. Но, в отличие от скаредного Птолемея, пополняющего свое собрание всеми правдами и неправдами – вплоть до запрета входить в Александрийскую гавань судам, у которых нет на борту ценных рукописей для продажи – царь Эвмен желает, чтобы его богатствами могли пользоваться все жаждущие знаний юноши из эллинских и даже варварских держав. Ибо это послужит к чести Пергама, исполнятся слова мудрого Аркесилая: «Славен оружьем Пергам, но не только он славен оружьем... Станет еще он славней в песнях грядущих певцов! «А я хочу написать для потомков его правдивую историю, ничего не утаивая и не приукрашивая. – Филодем усмехнулся, однако уже без прежней горечи – скорее лукаво. – Только я ведь солдат, слог мой коряв, а рука загрубела в боях. Как по-твоему, справлюсь?
Поликсена улыбнулась и по очереди поцеловала каждый из его пальцев.
– Ты прекрасен, мой любимый – а значит, все, что ты сделаешь,
