уголками, столь напоминающих пористые кирпичи ракушечника. Из них складывают (или складывали раньше) местные дома и ограды. Затем эта тема вылупляется в образе несгибаемой княжны Голицыной (некие голые лица взирают на мир сквозь ее родовое имя) – когдатошней девочки, сделавшейся не по своей воле прорабом адских лагерных строек. На птичьих следах княжны возникает комсомолец-фокусник, рассказывающий о молодежных стройках хрущевско-брежневских лет. И завершается все строительной волной последних десятилетий (нулевых, десятых и ныне), таджикскими гастарбайтерами, ебущимися на строительных лесах (на днях моя приятельница-реставратор видела, как два таджика-гастарбайтера ебутся на строительных лесах). Немецкие квалифицированные рабочие в аккуратных спецовках. Оранжевые каски рядовых и невинных солдат зла.

Люди любят строить. С раннего детства их науськивают на это: разноцветные кубики, пестрые конструкторы Lego. Легальное домостроительство Внука. И еще сильнее люди любят разрушать то, что построили другие. Возможно, не самая гнусная из разновидностей человеческого самоутверждения. И все же одна из гнуснейших.

Помню, как проливал я горькие слезы, сидя на лавочке в коктебельском парке (бывшем литфондовском), когда снесли открытый кинотеатр, любимейший храм моего блаженного детства, – сидя на его рассохшихся длинных скамьях, сидя на его архаических стенах, сидя на ветвях близлежащих благоухающих деревьев, наблюдал я волшебные, тускловатые фильмы. Кинотеатр снесли, чтобы построить на его месте омерзительный бетонный отельчик. Случилось это уже в конце нулевых.

Совершают эти преступления не только строительные компании, но и отдельные хозяйчики и хозяюшки. После смерти Марии Николаевны Изергиной одна моя бывшая одноклассница по школе рабочей молодежи купила изергинский дом, вполне заслуживающий, чтобы его сберегали так же бережно и музейно, как сберегается дом Максимилиана Волошина. Она купила этот дом и сад с кипарисами, с кривыми фруктовыми деревьями. Купила и снесла все это с лица земли. За это деяние, полагаю, не худо бы расстрелять эту жирножопую одноклассницу.

Ладно, не будем о грустном. Все эти ропоты из-под коврика не имеют смысла. Я неистово благодарен судьбе уже за то, что с семидесятых годов моего детства и почти до конца нулевых в Крыму почти не строили (соответственно, и не разрушали). Тридцать лет неизменности – за такое вполне можно бить благодарственные поклоны во всех возможных храмах. Экономическая отсталость и отсутствие денег у правительств и населения – эти обстоятельства оберегали райский полуостров. Да будет благословенна экономическая отсталость! Ты, дорогая экономическая отсталость, суть главное исчезающее сокровище в нашем современном мире коллапсирующего процветания. Как же хорошо, когда у правительств и населения мало денег! Дай им всем волю, ороси их слегка деньгами – и они тут же превратят реальность в говно.

Потому и жил я в Крыму, потому и блаженствовал в его бухтах и долинах. У меня тоже было мало денег, но это меня не печалило – хватало на то, чтобы снимать у крымских хозяюшек дешевые комнатушки, клетушки, сарайчики. Я скакал по соленому полуострову радостной блохой, жил то тут, то там. Хватало помятых гривен на черешню, овсянку, хурму. В общем, жил я в Крыму самой прекрасной жизнью из всех возможных.

Но под конец нулевых добралась до Крыма мерзкотварная лапа обновления. Потекли потихоньку деньги от донецких и днепропетровских бандитов, стали расти как грибы новые дома с тошнотворными синими стеклами. Стали «доводить до ума» (так любит выражаться хозяйственно озабоченное население), стали «окультуривать» (еще одно любимое населением словцо), то есть разрушать, застраивать, уродовать все прекрасное, любимое, обожаемое, сокровищное. Стали истреблять святую заброшенность, искоренять благословенную запущенность. Тогда и закончилось очередное мое счастливое детство. И началось еще одно детство, уже не крымское, – о нем не в этом романе.

Глава двадцать восьмая

Лицо паука

Я говорю: да что ж это творится? Утром ровно в семь, как обычно, встала и мужу еще говорю: миша, миша, где твоя улыбка?

Я говорю: сон сегодня видела, как будто мы с Лидой Соколовой выносили стулья в сад. Легкие такие, плетеные стулья, и так много, много, и мы все выносили, выносили. Я говорю: я сплю неважно, за ночь несколько раз просыпаюсь, а главное, душно – открой окно и сядь ко мне. А муж говорит: я вчера вечером шел через парк, там так соловей пел, ну просто заливался. А свекровь говорит: да, а сегодня собака так лаяла, всю ночь спать не давала. Она говорит: возьми, повидлом намажь. Он говорит: погода хорошая, блестящая. Свекровь говорит: пыльный маленький город, где вы жили ребенком. Я говорю: подай сахарницу. Она говорит: иди ты наелся? Он говорит: шикарно. Она говорит: «шикарно» сказал Сукарно. Я говорю: вот всегда сижу здесь и смотрю туда и никак не могу понять, что там изображено. Он говорит: а что там изображено? Я говорю: вот я не могу понять. Она говорит: по-моему, это что-то вроде цветка изнутри. Он говорит: я не вижу отсюда, принеси мне очки, они лежат на столе, под газетой. Я говорю: почему я тебе должна очки носить? Он говорит: мне вылезать трудно, маму беспокоить. Она говорит: ничего, я встану. Я говорю: ничего, не вставайте, я принесу. Я говорю: на твоем столе разве можно чего-нибудь найти. Он говорит: я же сказал: под газетой. Он говорит: смотрю туда и наоборот, но без очков не вижу. Я говорю: спасибо, а то на работу опоздаю. Она говорит: ну, бегите, бегите. Он говорит: а что же все-таки изображено на той картинке? Я говорю: вы куда? Инна Павловна говорит: пошла на работу и сумку дома забыла. Я говорю: да вы что? Как же это? Она говорит: невысокий, интеллигентный, у губы веснушки, слегка косит. Подошел и спрашивает: нельзя ли здесь оставить портфель? И сразу ставит здесь на диван. Она говорит: я не знаю. Я всех наших знаю в лицо. Я говорю: а может, там бомба? Он говорит: ну тогда мы все подзарвемся к бабушке. Она говорит: серьезнее, гражданин. Я говорю: как поживаете, Эмма Мироновна? Эмма Мироновна говорит: шикарно. Я говорю: «шикарно» сказал Сукарно.

Я говорю: а где же Софья? Она говорит: заболела она. Он говорит: вот те на. Он говорит: Софья Дмитриевна, как вы себя чувствуете? Она говорит: тридцать семь и восемь, кашель, насморк, острое респираторное заболевание, осложненное аллергией бронхиально-астматического типа. Она говорит: ну, скорее поправляйтесь, и к нам. Он говорит: Можно? Какая гадость на улице. Она говорит: Я еще сегодня утром. Я говорю: тише, товарищи, на секундочку. Она говорит: мой Юрик сегодня говорит, мол, им в школе учитель говорит, что среди бела дня на улице хулиганы и говорят: пацан, дай закурить. Он говорит: я не курю. Они говорят: тогда двадцать копеек дай. Он говорит: нету у меня. Они говорят: ну это мы еще посмотрим сейчас. Он говорит: отстаньте, мол. Они говорят: какой борзой. Бегать быстро научился? Они говорят: вырубается тут. От нас не убежишь. Они говорят: тронь его, Сашок. Они говорят: Серега, поговори с человеком, ему поговорить захотелось. Тебе поговорить захотелось, парень? Мы с тобой поговорим. Серый, поговори с ним. Он говорит: я спешу. Они говорят: куда ты спешишь? Пропустите, товарищ торопится. Сейчас пропущу, только посмотрю, что в карманах. Что в карманах, парень? Бренчит, говорю. А говорил, что нет. Нет, говорит. А это что такое? Эх ты, двадцать копеек пожалел хорошему человеку. А ведь по-доброму просили, по-хорошему. Мы по-хорошему говорили, как с человеком, а ты что? Где деньги украл? Пойдем, пацан, выйдем. Серый, выйди с товарищем. Он говорит: откуда выходить и куда? Некуда здесь выходить. Они говорят: у нас найдется, куда выходить. В расход, сука, выйдешь. Да не возись с ним, говорю, кончай его. Где финка? Эх, жалко, финку дома забыл. У, какие щеки отрастил, тебе зачем такие щеки, ты зачем мешки такие отрастил? Они говорят: