Шрифт:
Закладка:
– Я не буду спрашивать, если ты этого не хочешь. Мне не хочется на тебя давить.
– Если ты этого не сделаешь, я буду дико удивлена. Давай, какой там у тебя вопрос? Когда кто-то говорит, что у него есть вопрос, его вроде как нужно выслушать. Иначе это будет даже как-то неприлично.
Она подумала, что слово «неприлично» звучит как-то странно, но не могла себе объяснить, почему. Хотя мне кажется, что я знаю – это было эхо её рассказа. Итак, Абалин задала свой вопрос. Какое-то время я сидела, тупо рассматривая обложку «Массачусетс Ревью» (том 47, выпуск 4, зима 2006 г.), пол и собственные туфли. Я слушала, как громко тикают кухонные часы, ощущая себя в какой-то телевикторине, словно в любой момент может раздаться сигнал или звонок, после которого ведущий объявит, что моё время истекло.
– Ты действительно не обязана на него отвечать, – напомнила она мне.
Но всё же я ответила. В меру своих возможностей. Думаю, лучше будет не приводить здесь, что это был за вопрос. И как я на него ответила. Не сейчас. Возможно, позже, но не сейчас.
Не помню, какой был следующий день недели или месяца, но я позвонила на работу и отпросилась на больничный. На самом деле со мной всё было в порядке, но я все равно оформила больничный. Мы вместе с Абалин встали пораньше и сели на поезд до Бостона, а оттуда в Кембридж. Там мы позавтракали лапшой и мисо-супом, а потом пошли в магазин комиксов, который ей нравился. Она знала там одного из сотрудников, высокого худощавого парня по имени Джип. Я не думаю, что Джип было его настоящим именем, нет, но это так и осталось для меня покрыто тайной. Джип и Абалин в своё время недолго встречались, поэтому он всегда оформлял ей покупки со своей личной скидкой для сотрудников. Мы ели мороженое, наблюдая за блуждающими вокруг панками, готами и скейтерами. В середине дня я раскошелилась на восемнадцать долларов, чтобы купить нам билеты в Гарвардский музей естественной истории, что на Оксфорд-стрит.
В первый раз я была в этом музее вместе с Розмари и Кэролайн. Думаю, мне было тогда лет десять. Впрочем, с тех пор он не сильно изменился. Не думаю, что он сильно изменился с тех пор, как был возведён в 1859 году швейцарским зоологом Луи Агассисом. Лу-и Агас-сис – как звучит, а? Особенно дух старины ощущался в огромном Зале Млекопитающих со всеми его высоченными стеклянными витринами, шаткими узкими балконами (или скорее мостиками) и кованой филигранью. Здесь пахнет пылью и временем. Тут можно сидеть на скамейке в окружении чучел жирафов и зебр, черепа носорога, образцов приматов, расставленных для иллюстрации эволюции человека, и гигантских скелетов китов, подвешенных к потолку высоко над головой. Вы можете сидеть здесь и восхищаться обстановкой, ощущая абсолютный покой. Меня не раз посещала мысль, что моей двоюродной бабушке Кэролайн, той самой, которая хранила дохлых воробьёв в закупоренных бутылках, возможно, понравился бы этот музей. Но не думаю, что она когда-либо сюда приезжала. Тут есть даже ископаемый песчаный ёж, найденный Чарльзом Дарвином в 1834 году.
Абалин хотела сначала посмотреть на динозавров, что мы и сделали, а потом прошли узкими коридорами, заставленными сотнями побитых молью чучел птиц, рыб и рептилий, застывших в таких позах, словно они живые. Абалин призналась, что никогда особо не интересовалась музеями, хотя в детстве побывала в двух или трёх в Нью-Йорке и Филадельфии. Она рассказала мне о Музее Мюттера, который, по её словам, является одним из самых странных мест на земле. Я там никогда не была, но по её описанию выходило именно так. Это медицинский музей, забитый фрагментами злокачественной плоти разных очень известных людей, деформированными плодами нерождённых младенцев в банках (она научила меня слову «тератология»[59]) и старинными восковыми анатомическими моделями. Мы присели на скамейке под скелетом кита (Balaena australis), и Абалин рассказала мне, что однажды видела череп женщины, у которой изо лба торчал рог.
Когда никто из посетителей на нас не смотрел, мы целовались, хотя все эти слепые стеклянные глаза продолжали сверлить нас взглядами. Я пробовала на вкус её губы в этом безмолвном реликварии.
Думаю, это был один из лучших дней, которые мы когда-либо проводили вместе. Будь моя воля, я бы спрятала его между страницами вощёной бумаги, словно бутон розы или четырёхлистный клевер, если бы обладала знанием, как улавливать и удерживать воспоминания подобным образом. Но у меня его нет. Знания, я имею в виду. Поэтому воспоминания испаряются без следа. С того дня у меня не осталось фотографий. Зато хранится странная маленькая пластиковая бирка, которую мне вручили в знак оплаты за вход. Она валяется у меня где-то в коробке. Сразу после ухода Абалин и исчезновения Евы (первого и второго) я иногда доставала эту бирку, чтобы поносить.
На обратном пути в Провиденс я задремала. Мне всегда нравилось спать в поездах. Монотонный стук стальных колёс по рельсам меня убаюкивает. Я прислонилась к Абалин и заснула, а она разбудила меня, когда мы уже въезжали на станцию.
Мне захотелось написать что-нибудь о том дне, потому что, хоть я и не помню, когда это точно было, тем летом он стал нашим последним нормальным днём. Это был последний день, когда я почти уверилась, что мы с Абалин со всем справимся. Как говорится, затишье перед бурей; иногда мы используем затёртые клише, потому что не можем подобрать лучших слов. Будь что будет. Если позднее мне удастся рассказать историю с ноябрьской волчицей Евой, в той версии у нас с Абалин будет гораздо больше счастливых дней, чем в этом, первом, варианте моей истории с привидениями.
Абалин приготовила на ужин спагетти с соусом «Маринара», и мы сели смотреть мультики.
Где-то за полночь я ощутила сонливость и принялась рассказывать ей истории о своём детстве: о моей матери, бабушке и засранце-отце. Я пообещала показать ей свой список «Как должен умереть мой папочка» (правда, в итоге так этого и не сделала). Она нашла идею подобного списка очень забавной. Я спросила её, почему, поскольку никогда не считала это смешным, и честно ей в этом призналась.
– Извини, – сказала она. – У
