Итак, каждый вечер, выходя на работу, я поглядывал вверх. Если девушка была у окна, она, как прежде, улыбалась мне, однако все чаще я видел лишь пустой квадрат освещенного окна и край занавески. Несколько раз мне показалось, что там мелькнула тень, силуэт мужчины. Но может, это просто померещилось. Впрочем… Ведь сам-то я никогда ничего не предпринимал, чтобы это была моя тень.

И вот однажды она пришла в тот ресторан, где я играл. С ней был военный, летчик. Они заняли маленький столик на двоих, поблизости от танцевального круга. На ней было черное вечернее платье, и она выглядела еще красивей, чем в окне своей квартиры. При этом я имел возможность убедиться, что у нее очень стройная фигура.

Мне стало обидно. Я теперь пожалел, что не сделал решительного шага и ограничивался только тем, что играл «Гуантанамеру». Я упрекал себя и каштан. И ее также, в какой-то степени.

Она не заметила меня, хотя я неотрывно смотрел на нее. Неправда, что человек обязательно ощущает на себе чей-нибудь взгляд.

Мы как раз устроили перерыв — шеф раздавал ноты для дальнейшей программы. Точно в насмешку первым шло танго «Крошка моя, ты вернешься ко мне». Текст песни состряпал наш ударник и сам исполнял ее с микрофоном, что всегда вызывало у меня отвращение.

Но я не смел пикнуть, поскольку был в ансамбле самый молодой. Считалось, что меня тут держат из милости, а ударник к тому же был зятем руководителя.

Мы начали играть. Танцевальный круг быстро заполнили пары. Девушка с летчиком танцевали недалеко от оркестра. В какую-то минуту они оказались совсем рядом. Я увидел, что она заметила меня, узнала. На лице ее отразилось удивление, — она явно не ожидала такой встречи, что вполне понятно. Я отважился улыбнуться ей, кивнул. Она не ответила и после смотрела на меня уже холодно и равнодушно.

Я был смущен. В зале погасили огни, воцарился полумрак, подсвеченный голубым и розовым прожекторами. Кроме них горели только маленькие бра над столиками. Ударник запел свою песню, и хотя слова ее были очень наивными, создавалась приятная атмосфера. По лицам танцующих скользили цветные лучи, я ждал, когда снова зажгут свет, ждал, подарит ли она мне улыбку. Собственно, почему бы и нет? Ведь мы уже столько раз улыбались друг другу! Однако сейчас, видимо, было неуместно. Ночной ресторан, танцевальная площадка, возвышение для оркестра — совсем не то, что два окна на противоположных сторонах улицы. И никакого каштана.

Это танго я тебе дарю,

Для тебя одной я его пою… —

тянул ударник своим пропитым тенорком. Прямо около возвышения я увидел летчика и лицо девушки над его плечом. Она смотрела на меня так же, как минуту назад: равнодушно, но, пожалуй, с каким-то упреком… А может, мне это просто почудилось.

Я сбился с ритма. Шеф обернулся и рыкнул на меня. Я вынужден был от всего отключиться и аккомпанировать сосредоточенно, ибо подобные ошибки давали моим коллегам повод для язвительных насмешек. Следовавший затем слоу-фокс был моей композицией — конечно же, на слова ударника. В зале все еще царил полумрак. Девушка с летчиком уплыли куда-то вдаль — собственно, должны бы улететь — и смешались с толпой танцующих.

Я у окна стою, смотрю на темный сад,

Под легким ветерком там листья шелестят…

Этот текст мне нравился больше; во всяком случае, я относился к этой песне более снисходительно, возможно, потому, что сам написал музыку.

Мы закончили первое отделение. В зале зажегся свет. Я увидел, что моя пара направляется к своему столику. Проходя мимо, девушка даже не взглянула на меня, а подойдя к столику, поменялась местами с приятелем и теперь сидела ко мне спиной. Я не мог понять, что бы это значило, терялся в догадках. Наконец пришел к выводу, что она просто-напросто снобка, которая считает, что ей не к лицу водить знакомство с музыкантом из ресторана. Какая-нибудь студентка, будущий психолог или искусствовед. Ее постигло разочарование, и вот теперь она стыдится, что улыбалась мне через улицу.

Было уже около одиннадцати. К этому времени атмосфера в зале становилась обычно все более оживленной. Официанты в смокингах скользили между столиками, у посетителей начинало шуметь в голове. Раздавались взрывы смеха, громкие голоса, звон стекла, кто-то пытался петь. Выкатили столики с сигаретами и букетами цветов. В перерывах между танцами на площадке сбивались в кучку захмелевшие мужчины. Вышибала вел кого-то к гардеробу.

Девушка и летчик все время были заняты собой. Они даже пропустили несколько танцев. Я увидел, что официант принес им второй графинчик подкрашенной водки. Мне стало обидно — почему она так ведет себя? В конце концов раньше-то никогда не поворачивалась ко мне спиной. Я пошел в бар и хлопнул сто грамм. Барменша Гося держала для своих левую водку и продавала ее без наценки. Так что на сто грамм у меня хватило.

Мы закончили серию фокстротов. Я спрыгнул с эстрады и, лавируя между возвращающимися к своим столикам парами, опять зашел в бар. Здесь была толкучка, но Гося, заметив меня, взглянула вопросительно. Я поднял вверх два пальца, она подала мне две бутылки пива. Прихватив со служебного столика два стакана, я вернулся на эстраду. Как раз в эту минуту подошли девушка и летчик. Он вел ее под руку, красное лицо и пот на лбу говорили о том, что он уже здорово набрался.

Они обратились с каким-то вопросом к кларнетисту, лысеющему брюнету, которого обычно принимали за руководителя оркестра. В дополнение к лысине у него была еще представительная фигура и лицо мудреца-философа. А руководитель был по виду замухрышка, такой бледный ангелочек, — отсюда эта путаница. Я притворился, будто в данную минуту меня интересует исключительно пиво, даже повернулся к своему коллеге контрабасисту и предложил ему одну бутылку, которую он, конечно, взял. Мне хотелось тем самым отплатить девушке за ее равнодушие — своего рода месть, жалкая, но все же…

— Товарищ, дорогой, — сказал офицер, — вот моя приятельница пожелала, даже очень вас просит сыграть такую вещичку… «Гуантанамо» или что-то вроде того… Да? — спросил он девушку.

— Пан офицер, — опережая ее ответ, сказал я с достоинством. — Гуантанамо — это американская база на территории Кубы.

— Точно! Нам говорили это на занятиях.

Девушка подавила улыбку.

— Полагаю, — тем же тоном продолжал я, — что без вины виноватое «Гуантанамо» на самом деле называется «Гуантанамера». Не правда ли?

Я испытующе взглянул