Шрифт:
Закладка:
— Может, на день рождения успею. Вот будет маме подарочек. Нет, не успею… У нас только утром выписывают…
Он умоляюще посмотрел на меня.
— Дай твою одежду… Я только маму поздравлю и вернусь… Каких-нибудь полчаса…
Я понимал Вовку, я бы сам так поступил.
Вовка быстро переоделся в мою одежду, а я забрался под одеяло. Никто не обратил на нас никакого внимания…
В Вовкиной постели пахло лекарствами. Я стал тихонечко засыпать…
— Ну? Где этот герой?
Первый врач стоял рядом со вторым. Второй был намного старше, уверенней и суровей. Даже когда шутил. Из-под белой шапочки выбивались седые пряди…
Первый врач откинул одеяло…
— Вот… обратите внимание на шов…
Второй прошелся быстрыми пальцами по животу, будто играл на пианино.
— Никакого шва не вижу…
Первый ахнул:
— Совсем исчез… Просто чудо!
Седой взглянул мне прямо в глаза. Так даже бабушка никогда не смотрела. Все во мне задрожало.
— Мне надо «на минуточку», — сказал я.
Но на плечо мне легла железная рука.
— Ни в коем случае! Тебе даже нельзя поднимать голову! Готовьте больного к операции. А для начала сделайте ему сорок уколов.
— Что?! — ужаснулся первый. — Сколько?
— Сорок! Операцию будем делать без наркоза. Мальчик крепкий, выдержит. Разрежем — посмотрим на это чудо природы. Отчего зарос, почему?
— Не надо готовить к операции, — сказал я. — Это не у меня шов зарос, а у Вовки…
— Видите, Юрий Матвеевич… А вы говорите: чудо… Чудеса, дорогой мой, бывают только в кино… Но вот если вы не найдете того, оперированного… Вас действительно спасет только чудо…
Папа был страшен в гневе: я стоял перед ним в больничном халате и тапочках. Он не знал, какого труда мне стоило выбраться из больницы.
— …Что за вид? Где твоя одежда? Где ботинки, которые я с таким трудом доставал?.. Иди… И без ботинок не возвращайся…
В коридоре курила Марьяна. Все деньги она тратила на кофе и дорогие папиросы. Она погладила меня по голове. Руки ее дрожали. Она погрозила в сторону наших дверей:» Ненавижу!»
Я позвонил из автоматной будки Вовке. В трубке слышались музыка, смех…
—...мать знаешь как обрадовалась?! — ликовал Вовка.
Я еле уговорил его выйти. Он никак не хотел «бросать мать в столь радостный для нее день».
В углу за сараем я переодевался в свою одежду.
— Быстрей, — торопил Вовка. — Меня гости ждут.
— В следующий раз ни за что не приду. Будь хоть у тебя паралич!
— Очень надо, — сказал Вовка. — Я ему одежду принес, и я же еще виноват.
Я ушел не оборачиваясь.
Через двор бежал управдом, за ним гнались ребята. Управдом в высоко поднятой руке держал мяч.
Хлопнула дверь подъезда: главное для управдома — побыстрее добраться в квартиру, за шилом.
Я не выдержал и присоединился к ребятам.
Управдом подбрасывал мяч, подкручивал, вертел на пальце.
— Все, ребятушки, все, герои! Все, панфиловцы. На шахматы переходите! Пусть в нашем дворе Ботвинники растут, Алехины.
— Мы не хотим шахматы… Что мы вам сделали?
Управдом явно издевался. Сначала он подбрасывал мяч, а теперь стал постукивать им об пол. Как заправский баскетболист.
— Марусь, а Марусь… Дай-ка мне шило.
— Верно, верно, — сказала управдомовская жена. — Давно пора…
Она полезла под стол, где были инструменты. Сверкнули крепкие икры…
Управдом все постукивал мячом об пол. Может, он и правда был раньше баскетболистом?
Я смотрел на него, и у меня закипала злоба. «Ну что мы сделали?.. Ну, играли в футбол… Ну кому от этого вред… За все время разбили одно стекло… А где нам еще играть?..» Что-то во мне тренькнуло, закололо… Как от пузырьков «Боржоми»…
Домоуправ все стучал мячом, мяч подскакивал, подскакивал. Но как-то чересчур плавно, замедленно. Вниз — нормально, а вверх замедленно. У домоуправа вытянулось лицо, но он продолжал стучать… В нем появилась неуверенность… Мяч медленно всплывал в воздух, будто не мяч, а воздушный шар… Домоуправ как завороженный все стучал и стучал… И вдруг ноги его отделились от пола… Он тоже всплыл… Перевернулся, еще раз стукнул по мячу… И мяч так же медленно всплыл… Они покачивались рядом, у потолка…
— Маруся! Что со мной?!
Маруся вылезла из-под стола с шилом и так и не смогла встать с пола… Вставала и падала…
Вот и наступило Первое мая. Я всегда любил этот праздник. Как проснешься, в окно доносится музыка из репродуктора. У ворот нашего дома стоят столы под белыми скатертями. На тарелочках — аккуратные горки бутербродов с икрой, колбасой, рыбой. К столам подходят празднично одетые люди. Мужчины выпивают по «сто граммов» из бумажных стаканчиков. Женщины — вино или сок. Все шутят и смеются. Подпевают репродукторам: «…О-рел сте-епной… Ка-азак ли-ихоойой…»
По нашему переулку толпа спускается к площади Ногина, там разбирают цветы на палках, шары, транспаранты. Выстраиваются в колонны и разноцветной рекой устремляются на Красную площадь.
Когда я выбежал во двор, к Ногина уже спешили люди. Ночью прошел дождь, на асфальте блестели лужи.
Толя Бескин весело прыгал на костыле. В одной руке — костыль, в другой — фруктовое эскимо. Сегодня все накопленное проедалось, пропивалось, прогуливалось…
Я завернул в сад. Отсюда, с возвышения, были видны Солянка и Ногина и можно было обозреть огромное людское море…
— Вась, а, Вась…
На лавочке сидел управдом. В каждой руке он держал по тяжелому портфелю. Он сидел, а портфели стояли на земле. Управдом держался за ручки, притягивая себя к скамейке. Время от времени равновесие нарушалось и управдомский зад чуть отрывался от скамейки. Тогда мышцы его напрягались, и он снова притягивал себя вниз. За последнее время он растолстел. Видно, считая, что так вернет вес. Просто бочка в брюках и шляпе. Но это не помогало.
— Дай закурить, Вась… Папиросы здесь, в верхнем кармане, а спички — внизу…
Мне стало жаль его. У всех праздник, веселье…
— И нос почеши, пожалуйста, очень чешется…
Я почесал ему нос, достал папиросы, спички. Всунул папиросу в рот, чиркнул спичкой… Домоуправ сладко задохнулся:
— Хорошо как, Вась… А? Музыка, цветы… Живешь — не понимаешь… А стукнет по голове — сразу оценишь…
К нам протопала нафуфыренная домоуправская жена.
— Кончай курить, пошли.
— Я посижу, Марусь… Трудно мне ходить.
— Надо преодолевать. Что же теперь… В инвалиды записываться? Нельзя, Сергей, поддаваться.
И тут я подумал: может, не он виноват. Может, он потому такой злой, что на ней женился. На этом размалеванном чучеле.
Управдом кряхтя встал. Он еле-еле переставлял ноги. Огромная тяжесть оттягивала руки, но подъемная сила тянула вверх.
