Шрифт:
Закладка:
Я вышел во двор. Навстречу бежал домоуправ. За ним гнались ребята. В руках домоуправ сжимал мяч и шило. Ребята выли от ужаса. Мячи тогда стоили дорого…
…Я позвонил Вовке из автомата и договорился встретиться с ним в проходном, у немецкой «кирхи»… Голос у Вовки был радостный, он не умел долго злиться…
Мы сидели на развалинах сарая. Недалеко Толя Бескин, Трюмо и Конь резались в «расшибец». Крик, ругань, звон монет… Вовка глянул на них.
— Было бы у меня много денег, я бы свисток купил. Судейский. За тринадцать пятьдесят. Все бы матчи судил.
— А без свистка нельзя?
— Нет. У нас Верныш судит. Папа у него — в милиции. Вот он и взял его свисток.
Я ненавидел Верныша, здорового парня из соседнего класса. Однажды он опрокинул на мой рисунок железное блюдце с водой. Я врезал ему, а он мне — железным блюдцем. С тех пор у меня шрам. Над тем же ухом, где теперь след от черпака…
— У тебя есть деньги? — спросил я.
— А зачем тебе?
— Давай, давай!
Вовка не любил расставаться с деньгами, но все же дал.
Я взял Вовкины сорок копеек, присоединил свои тридцать и направился к хулиганам. Главным был Толик Бескин из нашего двора. Он лихо прыгал на костыле: одна нога у него была короче другой.
— Примешь?
— Ставь… По «сосискам с капустой».
Это были грандиозные ставки! По десять копеек! Десять копеек стоили сосиски с капустой.
На стопку монет я положил свой гривенник и отошел к черте.
— Кидаешь последним, — сказал Трюмо. — Бита есть?.. Нет? Будешь играть пятачком.
Это было самое настоящее жульничество. Игра заключалась в том, чтобы от черты кинуть биту к стопке монет. Кто попадал ближе, тот первым бил. У всех были свои, годами пристрелянные биты, мне предлагалось играть легким пятачком…
Они стояли передо мной, как на фотографии. Три бойца. Три отъявленных хулигана: Конь, Бескин и Трюмо.
Первым бросал Конь. Его бита пришлепнулась к земле, рядом с монетами. Затем бросал Бескин… Потом Трюмо. Наступила моя очередь…
Я тщательно прицелился.
— Не заступай за черту, — крикнул Трюмо. Это он крикнул специально, чтоб сбить мне замах.
— А я и не заступаю!
— Не заступаешь?.. Тогда кидай. Чего тянешь?..
Я бросил. Описав сложную траекторию, мой пятачок опустился точно в стопку монет. Монеты брызнули в разные стороны! По правилам я забирал те монеты, которые перевернулись.
Я собрал с земли урожай монет, остальные прикончил несколькими ударами. Никто из играющих ни разу не ударил… Все уставились на меня, широко открыв «варежки».
— Повезло, — констатировал «Трюмо». — Придется повторить.
И снова все повторилось.
Минут через пятнадцать мои карманы провисали от мелочи. У противников оставались последние медяки. Когда и они скрылись в моих карманах. Конь, который жил в доме номер один, сказал:
— Мы играли в твоем дворе, а теперь пошли в наш.
— Зачем?
— Ты привык к своей земле. Теперь сыграем на нашей.
Вовка делал мне отчаянные знаки. Мол, хватит, пора сматываться.
Но я потерял бдительность. Какая разница, на чьей земле играть…
Мы прыгнули через дырку в заборе в мокрый сугроб, со следами ботинок, с водой в них. Затем спустились в дом номер один…
Я как-то не придал значения тому, что мои противники идут плотной группой, о чем-то тихо переговариваясь… И почему-то привели меня не во двор, а за угол сарая, где и размахнуться нельзя…
— Ну?! — сказал Конь. — Ставь деньги.
— Куда? Разве здесь можно играть?
— Ставь, ставь…
— А вы?
— А у нас больше нет.
— Тогда все, — сказал я.
Они взяли меня в кольцо.
— Почему? Ты нам одолжишь…
Вовка метался за их спинами, выпрыгивал. В драку вступать трусил, а бросить меня — боялся.
— Не надо, ребята, — сказал я, нащупывая на шее ключ, — не надо…
Самым драчливым был Трюмо, сын грузчика из мебельного на Солянке. Конь — более хлипкий, но подлый, всегда носил в кармане свинчатку. Бескин дрался костылем, но мы были из одного двора, ему неловко вступать в драку.
Трюмо подошел вплотную, он дышал луком, я следил за его руками. Не вынимая рук из карманов, он вдруг толкнул меня животом. Я отлетел назад и сбил Бескина с костылем. Мимо моего носа просвистел чей-то кулак. Он пробил гнилой сарай и остался там, в плену треснувших гниловатых досок. Бескин за моей спиной встал, поднял свой страшный костыль, занес его над моей головой… Но я оглянулся, чтобы поднять шапку. Костыль пронесся, как меч палача, и со всего размаха рубанул Трюмо по шее, тот рухнул в черный осевший сугроб. А сам Бескин, не удержав равновесия, упал на него сверху. Мои противники валялись на земле, как фашисты на поле боя…
А мы с Вовкой бежали прочь, звеня мелочью, набитой в карманах, «звеня и подпрыгивая»…
Шел урок французского языка. Нина Николаевна объясняла спряжение. Во французском языке времен больше, чем у нас. Там есть и будущее, и не совсем будущее, и совсем не будущее. Жизнь там намного сложнее. Хорошо, что я родился у нас, а не во Франции.
Передо мной маячил затылок Валерки Ханжеева. Валерка — бурят-монгол. Затылок у него стриженый, крепкий. Я видел только затылок, а Нина Николаевна — лицо.
Я представил Валерку скачущим на коне по степи, с луком и стрелами, а навстречу ему — тоже на коне — д’Артаньян.
— Бонжур, Валери, — говорил д’Артаньян.
— Новиков, — сказала Нина Николаевна. — Ты о чем думаешь?
— О спряжении…
Нина Николаевна улыбнулась и продолжила объяснение.
Чуть впереди, в среднем ряду, сидел Джек Кастелло… Кастелло было не прозвище, а фамилия. Он был самым настоящим англичанином. Отец его работал в представительстве ООН в Петроверигском переулке. На доме висел голубой флаг. Джек учился у нас. Мы порой забывали, что он англичанин. Правда, в драках, когда он бледнел и переходил на английский, из глубины поднималось нехорошее чувство, что он — не наш, а чужой.
Однажды его сильно побили, но он никому не наябедничал… Я представил, как через много лет встретятся в бурятской степи Ханжеев и Кастелло. И тот, и другой к тому времени забудут русский.
— Хелло, Валери, — скажет по-английски Кастелло, осаживая коня.
— Бонжур, Джек, — скажет Ханжеев,
