понятие, взятое из философии стоиков, влияние которых также испытал Климент), которая понимается не как благодатное преображение, но как пресечение, отсечение телесных, а затем и душевных чувств.

«Непреложное отделение от телесного и связанных с ним страстей – это жертва, приятная Богу» (Строматы. Книга V. 11:67:1. Хрестоматия, с. 556);

«Он же (Христос) был абсолютно бесстрастен, не подвластен никаким чувствам, наслаждению или боли» (Строматы. Книга VI. 9:71:2. Хрестоматия, с. 558);

«Гностик и совершенный избавлены от всех душевных страстей <…> Полное освобождение от желаний приносит плод бесстрастности. Гностик не приемлет того, что большинству кажется благом, например, те положительные чувства, которые проистекают из данной страсти, такие как радость (которая есть следствие наслаждения), или уныние (которое связано с горем), или осмотрительность (как следствие страха). Он никогда не воодушевляется (поскольку воодушевление связано с гневом), хотя некоторые считают его уже не злом, а благом» (Строматы. Книга VI. 9:74:1–2. Хрестоматия, с. 559).

Такая позиция, представляющая собой у Климента пока еще лишь ошибочный акцент мысли, будет впоследствии развита в богословии, а отчасти и осуществлена на практике Оригеном (как известно, оскопившим себя), и положит, таким образом, в числе прочих ошибочных предпосылок начало ереси оригенизма. Все это найдет себе противодействие среди таких святых отцов, как Мефодий Патарский и Макарий Египетский. Святые отцы неизменно будут подчеркивать не умозрительный лишь, а деятельный, охватывающий всю полноту человеческой природы, характер духовного пути человека. Той природы, которую во всей ее полноте надо не преодолеть, а преобразить.

20.3.3. Исторический путь собирания человечества

Все сказанное выше о духовном пути отдельного человека не означает, что из внимания Климента выпадает масштаб макроистории.

Как природа отдельного человека внутри себя приходит к пределу личной Священной Истории человека – простому и неделимому богооткровенному знанию Божественного Логоса, точно так же и многообразие человеческих путей стремится к единому итогу – к тому же Логосу, заключающему в себе предел, полноту, цельность и универсальность исторического пути человечества, его отношений с Богом. На этих путях люди подобны детям, которых Божественный Детоводитель, Педагог Христос, ведет ко спасению.

Каждый из человеческих путей заключает в себе некую ограниченность, осколок истины, но одновременно, тем самым, каждый из этих путей несет в себе и некое семя Логоса, зреющее и направляющее данный путь ко Христу. Совокупление граней истины, рассеянных по путям человечества, в конечном счете приводит к полноте Истины, которая и есть Христос, Логос, Слово самого Бога, а не человека. Именно в Нем, Логосе, происходит собирание разорванного прежде человечества.

«Учения всех, стремящиеся к истинному слову <…> содержат нечто от истинного знания, однако одни содержат ее в большей, а другие в меньшей степени, по мере их отпадения от истины. Если настоящее, прошедшее и будущее порознь являются отдельными частями времени и если вечность их в себе объединяет, то тем более возможно для истины ее собственные семена собрать воедино, хотя бы они и упали в чуждую почву» (Строматы. Книга I. 13:57:2–3. Хрестоматия, с. 544);

«Если кто сумеет соединить <…> рассеянные части [истины], тот <…> созерцать будет Логос, то есть истину, во всей ее полноте» (Строматы. Книга I. 13:57:6. Хрестоматия, с. 544);

«Истина едина, хотя и существует множество способов ее постижения <…> Разумеется самой истине, единственной и царственной, мы учимся только благодаря Сыну Божиему» (Строматы. Книга I. 20:97:2,4. Хрестоматия, с. 546–547);

«Мудрость, которой мы научились у Бога, – единственна, из нее вытекают все источники мудрости, ведущие к истине» (Строматы. Книга VI. 18:166:4. Хрестоматия, с. 562).

Для иллюстрации своей идеи о многих путях и одной Истине, вполне в духе александрийского аллегоризма, Климент использует множество ярких образов, начиная с образного заглавия самих «Стромат».

«Без сомнения, путь к истине один, но разные тропы, ведущие из различных мест, соединяются в ней, подобно тому, как различные потоки образуют единую реку жизни, текущую в вечность. Поэтому Бог <…> говорит о множестве спасительных путей не только для одного отдельно взятого праведника, ведь, поскольку праведников много, то и пути спасения их многочисленны» (Строматы. Книга I. 5:29:1–3. Хрестоматия, с. 540);

«Как среди многих малых жемчужин только одна является примечательной, и как среди многих рыб в садке попадается лишь одна золотая рыбка, так время, труд и адекватная помощь открывают единую истину» (Строматы. Книга I. 1:16:3. Хрестоматия, с. 538);

«Повар и пастух видят одну и ту же овцу по-разному. Один интересуется, жирна ли она; другой смотрит, породиста ли; один доит ее, чтобы сделать кушанье из молока, другой стрижет с нее шерсть, когда нужна одежда. Подобным образом и мне предстоит воспользоваться плодами греческого образования [чтобы показать его пути к Логосу]» (Строматы. Книга I. 1:17:1–2. Хрестоматия, с. 538);

«Все живые существа дышат одним и тем же воздухом, но одни одним способом, а другие – другим. Подобным же образом многие так или иначе причастны истине, точнее, слову об истине» (Строматы. Книга VI. 17:149:3. Хрестоматия, с. 560).

Философия, которая имела высший авторитет в глазах образованного языческого эллинского мира, отождествляется Климентом с Божественным Логосом. Он Сам, Логос, Его учение – есть высшая и совершенная философия, средоточие Божественного и, вместе с тем, человеческого знания. Эта идея, представляющая собой развитие богословия св. Иустина Мученика, есть главная мысль, которую Климент стремится донести до сознания языческого мира. Через семена Логоса, рассеянные среди язычников, особенно же явственно видимые в лучших пассажах языческих философских систем, этот языческий мир идет ко Христу – такова следующая мысль Климента, также в основе своей принадлежащая св. Иустину.

«Знание, о котором мы говорим, не является мнением отдельных школ, но является истинной философией, – мудростью, опытом, открывающим предметы жизненные, мудростью, утверждающей божественный гносис, равно как и дела человеческие, познанием достоверным и неизменным, осознанием прошлого, настоящего и грядущего, того, что открыто нам Господом по его пришествии и через его пророков. Слово это верное, сохраненное, как оно было передано и включающее в себя всю истину, как Он [Бог] пожелал [ее открыть] через Сына. В одном отношении она вечна, в другом – дана в срок, она едина и неизменна, различна и многообразна, лишена какого-либо чувственного движения, но и движет чувственное желание, совершенна и, одновременно, многообразна» (Строматы. Книга VI. 7:54:1–3. Хрестоматия, с. 557);

«Философами мы называем тех, кто возлюбил мудрость творца всего и наставника, то есть, гносис Сына Божьего» (Строматы. Книга VI. 7:55:2. Хрестоматия, с. 557).

В понимании Климента философия не есть то, что само называет себя таковым. Лучшая часть языческой