Будучи экспертами по Японии, Грю, Думэн и Баллантайн понимали, как опасно позволять императорской системе и далее оставаться неподконтрольной. Стимсон полностью разделял эту точку зрения, однако он не был специалистом по Японии, и его формулировки были недостаточно точны. Разнице между позициями Грю и Стимсона было суждено сыграть ключевую роль на финальном этапе драмы, разыгравшейся в конце войны.

Скорее всего, последнюю фразу о «быстром и полном разгроме» добавил Грю, держа в голове атомную бомбу. В то время Думэн и Баллантайн ничего не знали о ней, но Грю уже был в курсе Манхэттенского проекта. Бомбардировка Токио, состоявшаяся 26 мая, привела его в глубокое расстройство. Зная о существовании атомной бомбы, Грю явно испытывал муки совести при мысли об ожидающем Японию ядерном апокалипсисе. Он хотел предостеречь японцев, не раскрывая секрета атомной бомбы. Если же автором этого дополнения был не Грю, то интересно, кто и с какой целью это сделал. Вполне возможно, что таким образом американское правительство предупреждало японцев об атомной бомбе. В итоге такую позицию занял сам Трумэн.

3 июля, через день после того, как Стимсон передал президенту черновой вариант прокламации, госсекретарем США был назначен Джеймс Ф. Бирнс. Видя в новом госсекретаре своего союзника, сторонники жесткой линии в Госдепе нанесли партии Грю ответный удар. 4 июля Дин Ачесон созвал совещание руководства Госдепа, на котором резко раскритиковал прокламацию, составленную Стимсоном и одобренную Грю. «Ястребы» были вне себя оттого, что Стимсон и Грю пытались протащить в ультиматум пункт о сохранении монархического строя. 6 июля помощник госсекретаря Арчибальд Маклиш послал Бирнсу докладную записку, написав, что прокламация Стимсона – Грю серьезно расходится с заявленными целями войны, так как слова о том, что «неотстранение нынешнего императора и сохранение института монархии являются непреложными условиями японцев», равносильны отказу от безоговорочной капитуляции [Acheson 1969: 112][187].

Предвосхищая сильное противодействие со стороны «ястребов», Грю перед отъездом Бирнса в Потсдам передал тому отредактированный вариант прокламации. 6 июля Грю встретился с Форрестолом, который тоже собирался ехать в Европу, и поделился с ним своими опасениями по поводу того, что по пути в Потсдам черновик ультиматума «будет выброшен в канаву людьми, сопровождающими президента». Форрестол упоминает в этой связи имя Боулена, но Грю, скорее всего, имел в виду Бирнса [Mills 1951:73–74].

7 июля, когда Бирнс отбыл с Трумэном в Потсдам, в Госдепе под председательством Грю состоялось бурное совещание с участием Ачесона, Маклиша и других. Как только заседание было открыто, Маклиш пошел в атаку. Разразился горячий спор об уместности сохранения монархического строя в Японии. Если Грю утверждал, что его упразднение может оказаться неосуществимым, то Маклиш с Ачесоном заявляли, что институт императора является неотъемлемой частью японского милитаризма. Ачесон требовал, чтобы возражения высших чиновников Госдепа по поводу предлагаемой прокламации были занесены в протокол. Грю ответил, что, несмотря на эти возражения, он воспользуется своими полномочиями заместителя госсекретаря и передаст черновик ультиматума Бирнсу[188].

Бирнс писал в своих мемуарах:

Сразу после назначения на пост государственного секретаря я узнал о существующих в Госдепе разногласиях по поводу того, должны ли мы при капитуляции настаивать на смещении императора. Перед моим отъездом в Потсдам я получил несколько докладных записок, в которых были изложены разные точки зрения. Все они отправились в портфель, битком набитый проблемами войны и мира на Тихом океане [Byrnes 1947: 204–205].

Бирнс склонялся к тому, чтобы поддержать сторонников жесткой линии, хотя бы только для того, чтобы показать Грю и Стимсону, кто в доме хозяин. За день до отъезда в Европу он имел двадцатиминутный разговор с Корделлом Халлом, который заметил, что двенадцатый параграф прокламации «уж слишком смахивает на умиротворение японцев». Халл рекомендовал повременить с опубликованием этой прокламации, чтобы «добиться максимального эффекта от совместных бомбардировок и вступления в войну России»[189].

Черновик прокламации был написан и надежно упрятан в портфель Бирнса. Однако вопрос о том, как и когда эта прокламация будет опубликована и чьи подписи будут под ней стоять, так и остался нерешенным.

Хирохито назначает Коноэ чрезвычайным посланником в СССР

Японское правительство было крайне обеспокоено приближающейся Потсдамской конференцией. 5 июля, узнав о визите Сун Цзывеня в Москву, Того перепугался, что китайско-советские переговоры могут завершиться заключением договора и что «Советский Союз вскоре может вступить в войну с Японией». Того дал указания Сато встретиться с Молотовым до его отъезда в Потсдам и попытаться выяснить, как отнесется советская сторона к политике Токио, изложенной в депеше от 30 июня: долговечная дружба, нейтрализация Маньчжурии и отказ от рыболовных прав в обмен на советскую нефть[190].

Сато, впрочем, не спешил выполнять это поручение, и только 11 июля ему удалось поговорить с Молотовым в течение 20 минут. Как японский посол и предполагал, Молотов в привычной манере ушел от прямого ответа, сказав лишь: «Мы очень внимательно обсудим предложение Японии и примем решение», но ни словом не обмолвился о конференции в Потсдаме. На следующий день Сато отправил в Токио пространную депешу, обрушившись на Того с уничтожающей критикой: «Ваше предложение о сотрудничестве между Японией и Советским Союзом для поддержания мира в Восточной Азии и вся ситуация с нейтрализацией Мань-чжоу-го основаны на том предположении, что Япония и Мань-чжоу-го продолжат существовать». Далее Сато напоминал Того, что, «так как само существование Японии находится под вопросом [sic], нетрудно заметить, что расшатано все основание, на котором выстроена наша политика». Он предупреждал: «Мысль о том, что мы можем привлечь русских на свою сторону и даже заставить их покинуть своих союзников, совершенно утопична»[191].

Однако пока Сато встречался с Молотовым, во внешней политике Токио произошел заметный сдвиг. Японское правительство решило до начала Потсдамской конференции отправить в Москву в качестве чрезвычайного посланника императора князя Коноэ. Автором этой идеи был сам Хирохито[192]. 7 июля по совету Кидо император вызвал в свой дворец Судзуки и спросил его, как продвигаются переговоры с СССР. Хирохито спросил прямым текстом: «Поскольку мы не должны упустить этот шанс, почему бы не попросить их о посредничестве напрямую? Что если мы направим [в Москву] посланника с особым письмом от меня?» 10 июля «Большая шестерка» утвердила это решение, не оглашая имени эмиссара. Наконец 12 июля император принял во дворце князя Коноэ и назначил его чрезвычайным посланником в Москве[193].

На этот момент Хирохито исключал возможность прямых переговоров с США и Великобританией, которые,