Хоронили ее холодным январским днем.

— Как раз на крещенье, — добавил старик.

Стужа стояла такая, что от накопанной накануне земли отскакивали лопаты.

А летом Валька уехал с семьей за границу. Его попросили заведовать госпиталем где-то чуть ли не в самой Африке. Теперь же, недавно, говорят, он стал доктором медицинских наук.

— От такого сына никто бы не отказался, — старик пожевал увядшими губами и переспросил: — Арсений? Что ж, Арсений тоже ничего. Работает все там же, на заводе. А Регина… Регину теперь не достанешь. В Москве. Муж-то большим начальником стал… Вот так и получается, не от того счастье приходит, от кого ты его ждешь, — подвел старик итог своему рассказу и поднялся, не сразу распрямив ноги, потер рукой поясницу.

— Оно хоть и бабье лето, а все осень. Ишь, спину-то как разломило!

Веретенников посмотрел на часы. Если он задержится еще на полчаса, то опоздает к рейсу. И все же прошелся со стариком до магазина и только потом вскочил в трамвай…

В больнице

Больница была старая. Трехэтажное здание красного кирпича неподалеку от мединститута среди таких же старых, с узловатыми ветками и толстыми, корявыми стволами тополей. Еще там было много сирени. Весной ее пыльные фиолетовые гроздья наваливались на чугунную ограду института. Студенты ломали ее с хрустом и тут же, бросив себе под ноги тяжелые портфели, разыскивали в густых соцветиях «счастье» — цветок в пять лепестков. Палаты в больнице были большие, на семь и даже десять коек, никакими особыми удобствами она не отличалась, но врачи в ней были хорошие, поэтому все стремились попасть в нее.

…Ни один из больничных халатов этой больной не подошел, и ей разрешили оставить свой. Он был у нее из черного атласа с яркими павлиньими хвостами. Она и привлекала к себе внимание прежде всего этим халатом, всей своей величественной фигурой: рослая, хорошо сложенная, с высоким станом и гордо посаженной головой. Волосы у нее слегка вились, иссиня-черные, а кожа, напротив, была молочно-белая, тонкая, нежная. Яркие глаза, хорошо очерченный нос. Короче, видная женщина. И уж во всяком случае она не имела ничего общего с нами, ее соседками по койкам. Мыто были похожи друг на друга как сестры, в застиранных больничных халатах из серой байки. Похожими нас делали еще и болезнь, бледные лица, щуплые фигуры, хотя мы в общем-то и были все очень разными, даже по возрасту, от семнадцатилетней студентки Лоры, дочери офицера-пограничника, до старшей в палате, пятидесятилетней Евлалии Серафимовны, работницы бибколлекгора. Не говоря уже о девятилетней Надюшке. Как ни странно, ей-то, ребенку, серый больничный халат был к лицу: он доходил Надюшке до пят, делая ее похожей на японку в кимоно, столько грации было в детской тоненькой фигурке, подпоясанной вместо кушака бинтом. Родители Надюшки жили где-то в таежной глухомани на заимке. Девочка стеснялась своего деревенского выговора, а может, просто по натуре была молчалива? Мы редко слышали ее голос.

Халат с павлинами Надюшку поразил. Она даже приподнялась на локотке, серые глаза, казавшиеся яркими на бескровном личике с неправильными чертами, засияли. Мы были с нею вдвоем в палате, остальные разбрелись кто на лечебные процедуры, кто в буфет, кто в киоск «Союзпечати» за свежими газетами.

Новенькой досталась койка сразу у двери. Женщина оглядела постель, потрогала пухлой белой рукой подушки и грузно опустилась рядом с ними. Сетка тотчас провисла под нею, край матраца вздыбился.

— А вы с чем лежите? — задала традиционный больничный вопрос новенькая и, выслушав меня, показала кивком пышноволосой головы в сторону Надюшки: — А она?.. Остальные? Где они? А Иван Алексеевич вас часто смотрит?

Имя профессора новенькая произнесла так многозначительно, что я решила: она знакома с ним лично.

Меня профессор смотрел только раз. При поступлении. И других — тоже. У нас был свой лечащий врач. И еще ассистент. Они на каждом обходе докладывали о нас профессору.

— Вот только Надюшку, — добавила я, — он смотрит каждый раз.

Девочке разговор о болезнях наскучил, ткнулась темноволосой головенкой в подушку. Под одеялом ее и не видно. А может, уже кончилось действие прозерина? Без уколов этого лекарства Надюшка не могла подняться утром с постели, даже поесть.

— А за что же ей такая привилегия? — заинтересовалась новенькая, уже более внимательно приглядываясь к девочке.

— Здесь одна привилегия — болезнь, — не сдержала я вздоха.

— А-а-а, — новенькая вдруг словно бы враз потеряла интерес и к моим словам и к девочке. Поправила подушки и забросила на койку ноги в тонких чулках, вытянулась поверх одеяла, закрыв его почти все своим большим телом в нарядном халате, зевнула: — Утомительно все-таки ждать! Сказали: к десяти, а теперь уже двенадцатый.

Через минуту-другую с ее койки послышалось негромкое сладкое похрапывание. Надюшка лукаво блеснула глазенками. Но поспать новенькой не пришлось. В палату заглянула наша врач Зоя Борисовна и увела ее в ординаторскую — «исповедоваться». Так среди больных называлась первая беседа с врачом, когда врач расспрашивал решительно обо всем и записывал твой рассказ. На это уходило иногда часа два.

Потом наступило время обеда. После обеда же мы по молчаливому согласию торопились прилечь и не читали, даже если и очень хотелось, чтобы не шелестеть страницами, не мешать заснуть другим. Ночи случались всякие, нелегкий больничный быт требовал немало сил, и мы дорожили этими немногими часами покоя, когда врачи уже расходились, лечебные процедуры были закончены, а посетителям проходить в палаты еще не разрешали.

Новенькой не спалось. Ее явно растревожила беседа с врачом. Все поглядывала на нас, видимо, хотелось поговорить, но нарушить наш отдых она не решалась.

На ужин в столовую обитатели палат собирались обычно с удовольствием и оживлением. Утром, заторможенные, невыспавшиеся, или, наоборот, еще сонные от снотворного, завтракали кое-как, к обеду уже начинала сказываться усталость от обходов врачей, лечебных процедур, неприятных, утомительных обследований. Голод давал о себе знать лишь к вечеру. Поднималось и настроение, как это бывает обычно с нервными людьми. Появлялись на свет баночки и кастрюльки. Припасы хранились в холодильнике в столовой, но не проходило и дня, чтобы кому-нибудь не «подбросили» чего-нибудь еще. Выкладывали все это на стол и рассаживались вокруг него одной дружной семьей.

На обратном пути из столовой обязательно прихватывали с собой термос горячего, свежезаваренного чая. Ставили его обычно на тумбочку Евлалии Серафимовны. Сюда же стаскивали кульки и свертки с печеньем и конфетами, банки варенья. Его иногда скапливалось несколько сортов. Однако всему предпочитали бруснику. Трехлитровую банку спелой до черноты брусники прислали с оказией родители Надюшки. Еще