— Потому что мне нужно было подумать, — переврал он. — Спокойно подумать вдали от тебя.

От этого неожиданного «ты» меня бросило в дрожь. Но я уже не могла ни закончить разговор, ни уйти. Он всегда действовал на меня магнетически, проникая так глубоко, что становилось непонятно, кто кого терапевтирует. Во многом благодаря ему я в свое время пустила Готье в свою постель. Потому что хотелось почувствовать это — получить немного пылкости, на которую был неспособен муж, слепого обожания, юности. К сожалению, Готье не был похож на другого юнца, память о котором до сих пор терзала мою душу, но я не пожалела о решении.

— И что вы решили?

Это не сессия. Я не могла с ним держать маску аналитика. Я сама распадалась. Оказалась совершенно неподготовленной к тому, что он припас и вываливал сейчас на меня. И ждала. Ждала, как будто только от его слов зависела вся жизнь.

Зависела. Какое сладкое слово. Какое правильное. В тот момент я не понимала, что оно полностью определит наши отношения. Эту созависимость, которая перечеркнет все. В тот момент я могла лишь смотреть ему в глаза, не подпуская лишних мыслей к сознанию. И просто вела себя как женщина, а не специалист.

Я устала все время держать маску, думать об этике и о границах, о муже, которого никогда не любила, о любовниках, которые не могли выжечь ни томление, ни тоску. О странном пациенте, который героически справлялся с собственными желаниями, хотя пару раз за год его самоконтроль давал сбой. Тогда, когда он попытался меня поцеловать, воодушевленный большой победой в бизнесе и благодарный. И потом — когда все-таки обнял меня. На той сессии, когда сообщил, что терапию закончит, он просто встал, взял меня за руку, заставил подняться вместе с ним и прижал к груди.

Руки сами собой опустились на подлокотники. Я вздернула подбородок, глядя прямо в глаза мужчине. Формально он уже не мой пациент.

— Я решил, что мне надоело считаться с чужими мнениями, Анна.

— Это не любовь! — зачем-то выпалила я, беспомощно наблюдая за тем, как он медленно поднимается с места.

В его пальцах блеснул шприц.

— Кто знает, что такое любовь? И зачем она нужна? — Он медленно подошел ко мне. — Больно не будет. Ты даже не уснешь.

— Что это?..

Я почувствовала укол в шею.

— Уже завтра ты сама поймешь, что это единственно правильный выход. А сейчас я не хочу тратить драгоценное время на споры. Не с тобой.

— Я не…

Язык перестал меня слушаться. Голову затянуло туманом, но я не уснула, как он и говорил. Я просто провалилась куда-то внутрь себя, осталась безучастным наблюдателем.

Он аккуратно вернул на шприц колпачок, положил его в карман. Достал несколько спиртовых салфеток. Протер софу, ручку двери с двух сторон. Взял перчатки. Методично исследовал стол, убедился, что я не успела сделать пометок о его настоящем имени, вернулся ко мне и бережно, но уверенно поднял с места. Меня окатил знакомый аромат.

Страшно не было. Я не чувствовала вообще ничего. Какой-то психотроп.

— Пошли, — услышала я его шепот. — В новую жизнь.

Глава четвертая

У него совсем не осталось времени на подготовку. Встать? Остаться сидеть? Делать вид, что ничего не происходит и это просто дежурный допрос? Да, наверное, это единственно верный путь. Мысли толкались в голове, не позволяя вытащить ни одну. О чем ему говорить с Жаклин? Что он увидит в ее глазах? Если верить датам, она точно его дочь. Или кого-то из сослуживцев с базы.

В чем можно быть уверенным, когда имеешь дело с такой женщиной, как Анна? И если он действительно биологический отец девочки, что, черт возьми, это изменит? Ну, кроме того, что он больше не будет считать, что дети ему не светят, после того как первая женщина, на которой он хотел жениться, тайно сделала аборт, а вторая, в которую он глубоко влюбился впервые за много лет, попыталась покончить с собой и мимоходом убила их ребенка. Зародыша. Но это был его зародыш!

А тут не просто живой человек. Этому человеку четырнадцать. Наверное, она омерзительно упряма, как мать, и расчетлива. А еще умеет смотреть широко и видеть много, умеет держать глаза открытыми, а сердце — спрятанным за тысячу замков. Что она могла взять от него? Цвет глаз и волос у них с Анной одинаковый. Черты лица? Зачем девчонке его черты лица? Что из характера, ну, помимо ослиного упрямства, о котором он уже упоминал и которое они с Перо делили пополам? Есть ли в ней хоть что-то от него?

Аксель запустил пальцы в короткие волосы, взъерошил их. Медленно выдохнул. Набрал воздуха в грудь и еще раз выдохнул. Разговор с Кристианом не оставил в душе ничего: ни ревности, ни боли, ни сожаления. Только смутную тревогу, как будто он задал не все вопросы, которые стоило задать. Как будто здесь есть что-то еще.

Да точно есть. Надо придирчиво проверить его алиби. И его, и Кеппела, и всех из бесконечного списка подозреваемых, кто теоретически мог знать устройство дома. Кто теоретически мог сделать это с Анной? Кто мог настолько двинуться головой, чтобы отрезать у другого человека лицо? Быть настолько уверен в себе, чтобы использовать скальпель и не повредить мышцы, как повредил бы любой неофит?

А что касается Жаклин? Грин не относил себя к тем людям, кому близки беспочвенные сомнения. Значит, надо превратить в уверенность предположение, кто она ему, и уже потом принимать решение.

Дверь отворилась, пропуская Адарель и хрупкую беловолосую девочку-подростка. Большие наушники спущены на плечи. Волосы выжжены краской. Они не пшеничные, как у матери, а платиново-белые, почти седые. На лице яркий макияж, черные стрелки. Никакого пирсинга, тату на первый взгляд тоже не обнаружилось. На девчонке свободный кашемировый свитер тончайшей работы, почти прозрачный, который открывает одно плечо, под ним двойной слой маек.